В глубинах народного творчества, где фантазия сливается с горькою правдою жизни, обретается сия сказка о Емеле, ленивом дураке, вознесённом на престол силою одной лишь щуки. О, как характерна она для духа русского, для той смеси смирения и дерзновенной мечты, что веками томит душу простолюдина! Здесь не подвиги Ивана-царевича, не хитрость лисы, но чистая, неприкрытая халява, возведённая в принцип бытия. Емеля лежит на печи, не ведая ни труда, ни разума, и вдруг — по мановению волшебной рыбы — печь несёт его ко дворцу, а царевна становится супругою. Что сие, как не народная утопия о чуде, о внезапном перевороте судеб, где ничтожество торжествует над порядком?
Но не спешим восхищаться! Сказка сия — не прославление лени, но зеркало, в коем отражается наша собственная слабость. Емеля — не герой, а карикатура на человека, на того, кто жаждет благ без усилий, кто уповает на внешнюю силу, а не на собственный дух. Щука здесь — символ случайности, рока, милости свыше, но милости преходящей, развращающей. Ибо что останется от Емели, когда магия иссякнет? Снова печь, снова ничтожество. В сём — глубокая ирония народного гения: дурак становится царём, дабы посмеяться над нами самими, над нашею вечною мечтою о «щучьем веленье», о халяве, что манит, но не спасает.
Сравним ли с иными сказаниями? Иван-царевич побеждает трудом и отвагою; Колобок, самоуверенный, гибнет от гордыни. Емеля же — выигрывает ничем, и в том его победа и его позор. Сказка не учит добродетели, но бьёт по лбу правдою: в жизни щука не приплывёт, а лентяй останется лентяем. И ежели в эпоху крепостного гнёта сие было катарсисом для угнетённых, то ныне, в век мнимых «пассивных доходов» и лотерейных иллюзий, оно — предостережение. Халява — не лифт социальный, но пропасть, в кою низвергается душа, не ведающая труда.
Итак, «По щучьему веленью» — не детская забава, но народная сатира, острая, как нож, и горькая, как правда. Она подмигивает: «Хочешь так же? Посмейся. Но встань с печи сам». В сём — вся сила и вся слабость русского духа, запечатлённая в веках.