Конец мая. Жарко. Окна открыты, а дышать всё равно нечем. До звонка осталось минут пять, не больше. Шестой класс. Обобщение тем II полугодия: «Музыкальный образ» и «Музыкальная драматургия». Зачитываю оценки за четверть: — Игнатьева — 4, Ильин — 3, Ковалев — 5, Краснова — 5, Лавров — 4, Литвинов — 5, …

Господи… что ж Парфёнтову-то ставить?..
 — Ладно, принесёшь завтра карточки — поставлю «три». …
Что тебе, Линёв? Да. Можно. Ладно… В 10-ть. И те, кто не сдал — тоже завтра. Ну, и чего ты не понял?.. Конечно, нужно! И зарубежных, и русских композиторов!.. Ой, хорошо, неси современных!.. Так, возьми тетрадь, наконец, и прочти, как делать, — на прошлом уроке записывали. Опять потерял?! Ну да, не имел, да ещё и потерял. А сегодня в какой ты тетради писал?.. Так, всё! Не морочь мне голову, дай сюда свой листок.

Разворачиваю тетрадный лист, чтобы показать размер нужных карточек, — класс при этом вдруг сдавленно прыснул.
  — В чём дело?.. Не поняла. У вас что, истерика?.. Ну, всё, всё, ребята, «смех без причины — признак ду…»…. Да вы угомонитесь, нет?! Что «там на обороте»?!

Переворачиваю, — на оборотной стороне во всю длину листа нарисован, со всеми, так сказать, «подробностями»…. Уфф… Как сказать-то?.. Так! В общем, нарисован, … кгм, … нарисована часть тела, на которую иногда русский мужик предлагает другому шапку надеть, «чтобы уши не мёрзли» (а вот какая при этом связь, поймёт только русский с его логикой, которая никакой логике не поддаётся).

Класс замер в ожидании конфликтной драматургии урока.

Оценивающе смотрю на Линёва, потом на… «живопись», — новый взрыв хохота.

Выждав почти театральную паузу, с самой, что ни на есть, наивностью в голосе спрашиваю:
 — Это что?.. Автопортрет?

Класс обрушивается на парты с риском расплющить носы. Тут Линёв, у которого краснота с ушей перешла уже на воротничок рубашки, заревел вдруг, как сивуч на лежбище: 
 — Это не мо-о-ой!

О, Господи!.. Ни за что бы в школу не пошла, если б цирк не любила. Сама уже едва сдерживаюсь, чтобы не зарыдать вместе со всеми.

Внутренний голос, сильно смахивающий на сдавленный шёпот Жоржа Милославского из к/ф «Иван Васильевич меняет профессию» вовремя подсказывает: «Сдвинь брови!»!

Пытаюсь подчиниться.

 — А чей? — спрашиваю, как бы не замечая двусмысленность вопроса и изо всех сил стараясь сохранить спокойствие в интонации.

Лунев: — Это Парфё-ё-ёнтова!

Впервые за три года смотрю на Парфёнтова с уважением.

Тут Парфёнтов, с трудом преодолевая собственное ржание, подливает масло в огонь: 
 — Да врёт он, козёл!.. Придурок,.. получишь у меня,.. урод…

Линёв:  — А чо, не твой что ль?… Сам получишь! 

 — Не мо-о-ой! — противно гундит Парфёнтов, — ты са-а-ам его у меня отня-я-ял!

Ага. Значит, всё-таки Парфёнтова. А у Линёва даже тетрадного листа для урока не нашлось.

Ещё раз смотрю на листок, потом с сожалением в голосе: 
 — Да уж, ничего себе, «музыкальный образ»… Не твой, значит?.. Жаль. Ты меня разочаровал.

Что тут стало твориться с классом — описанию не подлежит.

Звонок. Наконец-то! Будем считать, этот интегрированный урок «музыка — живопись — физиология» прошёл, по крайней мере, весьма эмоционально. Парфёнтову-то я, пожалуй, поставлю «тройку», а Линёв… как миленький, пусть завтра карточки несёт!