Есть мнение среди знатоков человеческих душ, что измена — как тайный источник в пустыне: если человек в союзе изнемогает от жажды, не находя достаточной лёгкости, приятного разговора или простого внимания, он может отойти в сторону, чтобы напиться из чужого источника. И тогда несёт эту воду обратно, в свой дом, к любимому человеку, надеясь, что и там, у родного очага, станет светлее и дышать будет легче.

Но у каждого своя мера верности, свой чертёж, на котором проведена красная линия. Для одних предательством покажется мимолётный взгляд, а для других — даже физическая близость изменой не считается.

История моих бабушки и дедушки стала живым воплощением этой разности.

Жизнь моего деда Миши была полна трагедий. Его мать умерла от тифа, когда он служил в армии, в ВДВ. Командование не отпустило на похороны, хотя он отчаянно просился и даже подумывал о побеге — последствия могли быть самыми серьёзными. Отец вернулся с фронта одноглазым. Позже привёл в дом мачеху. Погибла и одна из сестёр — в страшной автомобильной аварии: её лицо было изуродовано осколками стекла. Ещё мальчишкой дедушке пришлось бросить школу после четвёртого класса, чтобы работать и кормить семью. «Три класса да коридор», — с горькой улыбкой говорил он потом о своём образовании.

Мои будущие бабушка и дедушка встретились, когда оба особенно нуждались в тепле. Он — измождённый жизнью, она — вдова в двадцать три года, что по тем временам считалось почти безнадёжным возрастом для замужества. Мой дед добивался внимания своей избранницы, приезжая к ней на лыжах за пятнадцать километров, даже в лютый мороз. А бабушка Тамара любила пококетничать: позовёт на свидание, а сама возьмёт и уйдёт гулять с подружками. Дед часами ждал у её дома, целовал дверную ручку и возвращался в свою деревню глубокой ночью.

Когда поженились, жизнь в доме свёкра с мачехой оказалась для бабушки нелёгкой. Из дедушкиных сестёр её принимала лишь самая младшая. Спасением стал отъезд на целину — только вдвоём. Там, в бескрайних степях, случился забавный случай, который потом часто вспоминали со смехом. Бабушка помыла пол и постелила чистый половик, забыв закрыть люк в подпол. Только что дед стоял на крыльце, зашёл в дом, что-то говорил  — и внезапно исчез. Она не могла понять, куда он пропал.

После целины они переехали в наш ещё строящийся город. Людям здесь давали жильё и работу. Ирония судьбы: человек, не умеющий забить гвоздь, стал строителем! Зато обрёл свой стиль: щегольские бакенбарды, элегантные шляпы, костюмы с иголочки. Именно мой дедушка подбирал для меня наряды, точно угадывая фасон и размер.

Бабушка же, с каллиграфическим почерком и семилетним образованием, устроилась в универмаг, а через несколько лет — в мебельный магазин, где обзавелась связями, столь важными в советское время. Через её руки проходили дефицитные товары, поэтому в доме было всё, чем немногие могли похвастаться: хорошая мебель, бытовая техника и электроника, красивая посуда, торшеры и люстры, мясо и колбаса, чай и кофе, консервы, шоколадные конфеты и прочие недоступные другим продукты, шампуни, ароматные духи и много модной обуви и одежды, вкус к которой так и не появился: бабуля надевала всё невпопад, и её образы всегда были вызывающе нелепыми.

Их брак по настоянию бабы Оли, матери бабушки, был освящён в церкви. Та когда-то сама выбрала любовь, сбежав из зажиточной семьи с бедным крестьянином, и жила впроголодь. Гражданский же брак — тот, что заключён в загсе — она считала греховным, незаконным. Это венчание было последней волей бабы Оли.

Каждую субботу в квартире яблоку негде было упасть: собиралась большая компания! Пировали и плясали до упаду под гармонь. А как пела бабушка! С абсолютным слухом и прекрасным голосом, она знала бесчисленное количество народных песен. Гостям стелили прямо на полу, так что к утру приходилось аккуратно пробираться между спящими телами. Так же шумно отмечали абсолютно все праздники.

В те годы к разведённым женщинам и матерям-одиночкам относились с предубеждением. Их сторонились, не приглашали в приличные дома. «Лучше уж плохонький мужичонка, чем вообще никакого», — повторяли в народе.

Произошла история, оставившая глубокий след в жизни супругов. Дед написал женщине из далёкого города, с которой познакомился в санатории, чтобы просто поделиться новостями. Работницы почты письмо не отправили, а прибрали и передали бабушке. Оно было по сути невинным, дружеским, но для неё стало ударом. Читала, глотая слёзы: корявый почерк, ошибки, и ни слова о жене — всё только про дочь да про работу.

После был страшный скандал. Бабушка уже начала раскладывать его вещи по чемоданам. Однако подруги не поддержали. Моя крёстная сказала: «Не дури, Тома! Разлучница только выиграет: при мужике будет. А ты одна останешься!»

Тогда бабушка повела деда на исповедь. Батюшка наложил на него епитимью, и тот сорок дней читал молитвы, стоя на коленях.

Доведённый до отчаяния молчаливой ненавистью жены и обидой дочери, дедушка едва не свёл счёты с жизнью, вешаясь на ремне в ванной. Слава богу, что мама с бабушкой вернулись домой вовремя и спасли его.

Уже при мне, много лет спустя, дед подолгу беседовал с интеллигентной начитанной соседкой Галиной. Для него это был глоток свежего воздуха. Однажды бабушка позвонила маме вся в слезах и рассказала, что не смогла больше терпеть — выбежала на лестничную клетку, где они стояли и разговаривали, с мокрым полотенцем и отхлестала его со всей дури. Дед горбился, корчился, закрывал голову руками, но не сопротивлялся.
Бабушка жаловалась: «Бесстыжий паразит! Стоит, сияет весь, улыбается!»

Я понимаю, что ему, человеку с грубыми рабочими руками, но тонкой душой, не хватало простого человеческого участия. А бабушке, с её обострённым чувством справедливости и ревностью, — абсолютной верности.

Они всегда были вместе. Летом каждое утро ездили на огород, где дружно копались в земле. Вечером бабушка смотрела телевизор, а дедушка храпел рядышком, сидя в соседнем кресле.

Ушёл он первым. Через два года не стало и бабушки. Остались их фотографии в альбоме. Осталась память о любви: весёлой и шумной, пахнущей баней и пирогами, и трагической, с письмом, которое так и не дошло до адресата; о двух правдах — его и её — что так и не смогли стать одной правдой на двоих; о двух мерах верности и о том, как трудно бывает понять самого близкого человека.