в городском саду, я помню давали джаз.
а потом конферанс:
« — теперь, господа, для вас
из столицы проездом, по ваши души —
куплетист, престарелый любовник с нечистым ртом,
а потом виртуоз-балалаечник,
а потом…
…а потом эквилибр».
а потом выходила Катюша.
выходила и заводила, сидящих вблизи мужчин.
Солнце ситец её просвечивало до причин.
а мужчинам, что?
добраться бы до причины,
то есть до самой сути, до сердцевины,
до корней, оснований,
как об этом писал поэт.
вот они и сопели,
и солнечный жёлтый свет,
проходя через ситец бледнел, становился плавым.
«ну и ну — говорил я тогда себе.
ну и ну…»
осыпалась акация,
было тепло, на углу
улиц Лассаля и ГАваной,
в джезке варили каву.
и цветастые б*ля*ди,
прознав, что в порту француз,
малевали ресницы, надеясь, что нынче туз
козырной долгожданный,
выпадет на раздаче.
тётя Ева варила кофе и тихо мне
говорила:
«ты бачишь, ингеле?
жизнь-вполне…
жалко дочка уехала.»
«жалко конечно. — бачу…» —
я тогда отвечал ей,
и шёл на бульвар и там
сев на скамейку, в тень, под густой каштан,
слушал курортника, в крутые обутого «сабы»,
в джинсах дырявых, словно осенний лист,
говорящего спутнице:
" зырь, это ж Пушкин!
его дантист
завалил
я б их всех, будь-то воля моя — загрыз…»
и хлопнув её по заднице —
- «из-за бабы…».

***

ты напрасно к экрану прилип
дым рассеялся крыса не сдохла
под завалами скрежет и хрип
над завалами сурик и охра
очутившийся после и вне
лишь кружок на всплывающей карте
навигатора
тень на стене
только тень на стене и асфальте
только тело с гражданством двойным
только речь что с убийцами в доле
возвращаются птицы с войны
как безрукие ангелы боли