Папа Купер
#2152872
Фенимор Купер, чьё имя было легендой, однажды услышал о чудесах, творимых далёким англичанином. Говорили, что тот, будто маг, подбросил в землю одну лишь коровью берцовую кость, и из этой кости вырос целый мир, целый миф, в который поверили все, будто он был древним, как сама пыль, и истинным, как солнце. Купер почувствовал в этом дыхание судьбы и тоску, и потому отправился на край света, чтобы увидеть этого волшебника, пока не стало слишком поздно.
Они встретились в японском ресторане, что напоминал серое и печальное лицо, с окнами-глазницами, в которых отражалась долгая, как вечность, пустота. Между ними не было ни слов, ни жестов, что могли бы объяснить их встречу, а было лишь молчание, полное ожидания. Но когда они стали пить саке, что было на вкус, как та желанная влага, о которой мечтают засушливые земли, их души, разделённые океаном и веками, соединились, и они говорили о словах, о том, как из них рождается живой мир, и о том, как легко этот мир может исчезнуть.
Их дружба была короткой, как мимолётный сон, но такой же глубокой, как все одиночества мира, и в тот день, когда Купер собирался уехать, он рассказал своему новому брату о книге, которую собирался написать, о «Детстве Чингачгука», где дружба была так же стара, как мир, и так же крепка, как камень.
Купер уже сидел в поезде, и тот, пыхтя, тронулся с места, словно чугунный зверь, рождённый из пара и огня. И Дойл, что стоял на перроне, вдруг крикнул, и голос его, как старая, забытая песня, разлетелся над рельсами, и его услышали даже те, кто жил на другом берегу великого океана: — А знаешь, индеец не может сказать «Зверобой»! У них в языке такого звука нет. Он говорит «Зверойоб»!
И в тот миг вся реальность, построенная Купером, раскололась, как стекло, а тишина, что наступила после, была такой густой, что её можно было мешать ложкой, как варенье, сваренное из самой тоски. Фенимор почувствовал, как превращается в тот самый одинокий помидор, что всю свою долгую и бессмысленную жизнь провёл в банке, смотря на мир, который оказался всего лишь воспоминанием. И он знал, что его Дом, его старый и уставший Дом, умрёт теперь совсем, потому что ушла последняя надежда, и ветер будет просто гулять по нему, стучать ставнями и улетать прочь, так и не найдя ни одного живого сердца.