Сегодня день памяти Сергея Донатовича Довлатова (Мечика) — советского и американского писателя. Один из немногих современных писателей, которого я читал много раз. Всего. У меня два издания его полного собрания сочинений. И, видимо буду ещё читать. Этот безусловный литературный самородок ушёл из жизни, не дотянув даже до полусотни лет… Вот некоторые выдержки из моего дневника, касающиеся Довлатова.
*
2.07.98, среда.
Купил книгу Андрея Вознесенского «На виртуальном ветру». Двадцатый век склоняется «Вагриусом» на все лады. Они и серию придумали «Мой ХХ век». Молодцы. Вот подоспело и слово Андрея Вознесенского. В книге этой всё перемешано. У Довлатова вычитал: «Где же Андрей?» — «Сидит в чулане. В дублёнке на голое тело» — «С чего это вдруг?» — «Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина — дублёнку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят — русский медведь купается в снегу. Колоритно и впечатляюще! Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так: «Гениального русского поэта мы застали купающегося в снегу».
После этих слов Зои Богуславской, её муж со всем своим творчеством может спокойно отдыхать. Никакой он не русский и уж тем более, не гениальный поэт. Самовлюблённый версификатор, всю жизнь положивший на то, чтобы о нём говорили на Западе. На всё готов этот фигляр, лишь бы его привечали за океаном. Всё творчество Вознесенского поэтому дёшево и конъюнктивно. Он — обыкновенная поэтическая путана. А я когда-то полагал его действительно гениальным поэтом.
30.10.98, пятница.
Читаю взахлёб Сергея Довлатова. Купил по случаю трёхтомник его прозы с иллюстрациями митька А.Флоренского. Андрей Бильджо на фоне этого пачкуна — Карл Брюллов. Убей Бог, не понимаю, как можно без содрогания рассматривать этот рисованный бред. Но Довлатов писатель хороший. До сих пор я знал его творчество лишь фрагментарно. Теперь же прочитаю всего — от корки до корки.
1.12.98, вторник.
Закончил читать трёхтомник Сергея Довлатова. Писатель достоин того, чтобы его проглотить именно так, как я это сделал — залпом. Производит оглушительное впечатление. Особенно мужик силён в деталях. Оно и на самом деле всё большое всегда — в маленьких деталях. А Довлатов малому уделяет огромное внимание. Кто из нынешних, да и прошлых писателей, к примеру, заботится о том, чтобы буквенные окончания слов не перекликались, чтобы за согласной, не приведи Господь, следующее слово тоже начиналось с согласной? Нет таких. А в этой буквенной игре он даже идёт на подлог, но сохраняет верность раз и навсегда избранному принципу письма. Во многом ему благодаря, я всегда стараюсь не начинать предложения с местоимения «Я». Ну, это — мелочи. Довлатов в своей прозе настойчиво объясняет несуразности нашей жизни и то, что в литературоведении называется нравственными исканиями. У него афористичная речь моралиста. Словно писал не повести, но басни. Думается, не спонтанно, а вполне осознанно он накопил себе внушительную биографию, из которой можно было черпать. И служба в лагерной охране, и работа в советской партийной печати, какие бы обстоятельства ни привели Довлатова на вышку и в презираемую им газету, были выбраны им добровольно. Военком давал ему понять: не стоит идти в охрану — он пошёл. Пошёл для того, чтобы написать «Зону», испытав, не будучи зэком, её на себе. Очень оригинально Довлатов сопровождает глава «Зоны» высказываниями, облеченными в форму писем издателю. «Я убедился, что глупо делить людей на хороших и плохих. А также — на коммунистов и беспартийных. На злодеев и праведников. И даже — на мужчин и женщин. Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств». Пространство советской власти, каковая, по справедливому заключению Довлатова, не есть форма правления, но «образ жизни государства», где между зоной и волей нет принципиальной разницы, вынуждает и позволяет вынести оправдательный приговор всякому человеку, что бы он ни совершил, и в качестве напутствия пожелать ему лишь смены пространства и благоприятных обстоятельств. Эксперимент, предпринятый Довлатовым в газете «Советская Эстония», по существу куда более жесток по отношению к себе, нежели пребывание в лагерном аду. Зато им после работы в редакции был написан «Компромисс», не уступающий по таланту блестящей «Зоне». Ко всему прочему Довлатов ещё умел очень прилично рисовать. А какие стихи писал. Причём, как утверждает его друг Александр Генис в своём романе «Довлатов и его окрестности»,- писал их километрами: «Разгоняя остатки похмелья,/ Восходя на Голгофу труда,/ Я рассказы с практической целью,/ Отсылаю сегодня туда -/ Где не пнут не осудят уныло,/ Всё прочувствуют, как на духу,/ Ибо ваши хуе…ные рыла,/ Тоже, как говорится, в пуху». (Вайлю и Генису).
Вот эти два литературоведа, Бродский и Довлатов — всё, чем мы снабдили литературное зарубежье. Больше в тех жалких окрестностях некого с талантом днём с огнём найти. А ведь страну покинули сотни тысяч хитрованов, которым костью в горле стоял ненавистный социализм.
«Далеко не все, что Довлатов сочинял для газеты, было халтурой. И все же не зря он утверждал: «Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк». Это цитата из уже упоминаемой книги Гениса. Для меня такие рассуждения вдвойне ценны. Они и про любимого теперь Довлатова, но и про газету, которой, с небольшими перерывами, я отдал практически всю свою жизнь.
Довлатов писал: «Сколько бы я ни печатался по-английски, никто никогда не напишет о моём, так сказать, языке, а это — единственное, как я имею наглость думать, что может представлять интерес… Среди русских много последователей Толстого, Достоевского, Булгакова, Зощенко, но эпигон Пушкина-прозаика — один, Сергуня».
Всё это так. Но прав, к сожалению, всё больше и больше Оскр Уайльд, сказавший однажды: «В чём разница между журналистикой и литературой? Журналистику не стоит читать, а литературу не читают».
Кстати, «газета советской хандры» «Общая» на обороте страницы, откуда взята цитата, даёт интервью с предателем Суворовым-Резуном. Респектабельная беседа некоего Никиты Максимова с симпатичным человеком, очень плодовитым писателем. А о том, что он — подлый изменник, мразь, иуда, о котором родной отец сказал: «Он принёс нам больше горя, чем Гитлер» — ни слова. Откуда такой политический эксгибиционизм Егора Яковлева и его компании? Откуда столько ненависти к соотечественникам, если им преподносится худшее в человеке под личиной нормы?
12.04.99, понедельник.
Вишнякова, заместитель начальника пресс-центра Генеральной прокуратуры, прознав, что у меня есть трёхтомник Довлатова, попросил дать ей первый. Перед тем, как отнести Наталии Борисовне книжку, перелистал её и натурально увлёкся. Редкий случай, да, пожалуй, такого у меня ещё не встречалось, чтобы спустя столь короткое время после прочтения всего писателя, я бы снова к нему обращался. Довлатов действительно затягивает. «Мир стал живым и безопасным, как на холсте». «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир». «Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать — ёбнулся, ебанУлся и наебнУлся. А ебнУлся — такого слова в русском литературном языке, уж извините, нет». (Это говорит зэк о «дешёвке под законника канающего»). «На Севере вообще темнеет рано. А в зоне — особенно». «Не я выбрал эту женственную, крикливую, мученическую, тяжкую профессию. Она сама меня выбрала. И теперь уже некуда деться».
Вот главное, чем меня манит и тянет как магнит Довлатов. Мы с ним похожи в главном: в приговорённости к профессии. Правда, таланты у нас разные. Сергею от природы дано было мыслить парадоксально. Таким даром я не обладаю. Но, как и он, всю жизнь работаю над собой. Редко кто из моих приятелей и знакомцев (среди однокашников по училищу уж точно никто) приложил столько сил и энергии для формирования себя как профессионала. Мы и к вину оба не равнодушны. Только я стараюсь и, слава Богу, могу ещё тормозить влияние на себя товарища Бахуса. У Довлатова же: «Мотор хороший. Жаль, что нету тормозов. Останавливаюсь я только в кювете». Честно говоря, я по рождению точно такой же распи…дяй, как и Сергей. Однако всю жизнь я себя воспитываю, совершенствую и шлифую. Он же принципиально этим не занимался.
Что у Довлатова плохо и что я в нём пренебрежительно отвергаю, так это националистическую и диссидентскую стоматологию. Это если исходить из знаменитого ленинского высказывания о том, что националистические зубы больнее и чаще ноют. (Почему-то вспомнилось из детства: «У рыбей нет зубей, у рыбов нет зубов, у рыб нет зуб»). Он часто педалирует еврейскую тему, хотя «жид по отцу — не жид вовсе». В основном и чаще без видимой нужды её полощет. Точно так же как и о сталинизме нелепые, ни к селу, ни к городу его рассуждения. «Грузин (Сталин) порядочным человеком быть не может». Чушь полная, хотя из уст его матери армянки. А это: «Евреев уважаю. Я за еврея дюжину хохлов отдам. А цыган своим руками передушил бы». Это даже уже за гранью, плод больного воображения, немыслимый в устах русского человека, даже горького пьяницы. Ну не понимаешь ты национального вопроса — помалкивай лучше в тряпицу, чем так троглодитски рассуждать.
«До этого был подобен советскому рублю. Все его любят и падать некуда. У доллара всё иначе. Забрался на такую высоту и падает, падает». «Принёс ей «Технологию секса». Книга замечательная. Первую страницу открываешь, написано «Введение». Уж смешно». У Довлатова встречаются также переработки старых анекдотов. Конкретный пассаж взят из «единственной советской сексуальной книги «Гинекология», которая начинается «Введением». В другой раз писатель использует анекдот: «С тех пор, как к нам в отдел поступил Федя Иванов, проблем с закусью не существует. Он умеет разрезать яблоко на 72 дольки».
Довлатов дольше всех и больше, чем кем-либо из его немногочисленных героев восхищается городским сумасшедшим Эрнстом Леопольдовичем Бушом, который не признавал полётов советских космонавтов, был «глубоко озабочен судьбами христиан-баптистов Прибалтики и Закавказья», призывал американскую интеллигенцию чутко реагировать на злоупотребления Кремля в области гражданских свобод, требовал беспрепятственной эмиграции и разгуливал с плакатом «Дадим суровый отпор врагам мирового империализма!» Писатель, судя по всему, так и умер, не поняв, что если людям, подобным Бушу дать свободу, то цивилизация в мановение ока рухнет. Для окончательного портрета этого «узника совести» недостаёт одной черты — гомосексуализма.
Опережая время
Сейчас в Европе дорвались до силы и власти именно люди с психологией Буша. Большая половина европейских городов возглавляют гомики. Столько же в европейских странах министров, политиков и депутатов, исповедующих однополую любовь. О представителях культуры и искусства и говорить не приходится. Они на сто процентов — «нетрадиционалы». (Удивительно: число геев растёт, хотя сами они не размножаются). В этих условиях у меня одна надежда на мусульман. Только они должны вылечить содомскую часть света, от которой гнилые метастазы расходятся по всему миру. К сожалению, и все наши «болотные деятели» «косят» под однополую Европу. Более кощунственной провокации, нежели движение в поддержку «бешеных влагалищ» (т.н. «Пуси райт») трудно было придумать. И наша внесистемная оппозиция это придумала. В её рядах — исключительно сытые, развращённые, благополучные и практические люди, цинично и во всех проявлениях воспевающие обыкновенный паразитизм. Страшно подумать в какую бездну рухнет мир, если они придут к власти в России, как в той же Европе. («В сороковые годы, чтобы покорить девушку, нужно было быть солдатом; в пятидесятые годы — евреем; в шестидесятым — чернокожим. Теперь, чтобы покорить девушку, нужно быть девушкой» Морт Сал, американский комик).
13.04.99, вторник.
Продолжаю читать по третьему кругу Довлатова. Такое впечатление, что мужик всю жизнь таскал за собой большой рюкзак, складывал туда разные поленья, а потом, в благословенной с его точки зрения Америке, мастерил из них кукол, как известный сказочный шарманщик. (Именно такую профессию имел папа Карло, а вовсе не был краснодеревщиком-столяром, как полагают многие. Буратино он смастерил на досуге. Хобби такое имел старик). Причём, сочинения Довлатова полны с одной стороны сложных логических умствований, лингвистических ухищрений. А с другой — они временами просты до примитивизма. Но эти простота и примитивизм — конструктивистские, искусственные. А писал Серёга (как сам себя называл — Сергуня), словно мозаику собирал. Без повторов слов и даже без повторов букв в одном предложении. Каверин из Пскова, но Довлатов поместил его в Харьков, лишь бы не повторять двух букв «П». Тут мне поневоле вспомнился Экзюпери, говоривший, что если я напишу облегчённую вещь, то никакого следа в сердцах и умах современников она не оставит. Но если я приложу громадные усилия — непременно сейчас или в будущем мои усилия сторицей окупятся вниманием людским». (Найти бы подлинник этих слов. Ведь я их пересказал по памяти, а какой она плохой, ненадёжный инструмент — тыщу раз убеждался).
Вот третий раз перечитывая Довлатова и не перестаю им восхищаться. Даже завидовать. К сожалению, так писать научиться нельзя. Тоже не первый раз о том говорю. Но и не заметить нельзя, насколько мужик зациклен на себе любимом. Даже выдумки его исключительно в рамках пережитого. Кстати, очень многие байки повторяются и не единожды. Только во второй раз заметил наше удивительное сходство. В том числе и по придумкам. Очень много вообще повторов. Даже сравнивает себя с Бовари дважды. Удивляться, впрочем, нечему. Человек, если он честен перед собой и другими, может достойно писать только себя. И ничего другого. Никогда я не стану, к примеру, описывать «алых парусов». Мне это совершенно неинтересно. Так и Довлатову. Жаль лишь, что у меня намного слабее память, чем у Сергея. (А самой фантастической памятью обладали Бунин и Шмелёв. Сидя в Париже, они писали Россию так, словно находились на её пленэре. Есть между нами с Довлатовым и разница. Он лелеял свои недостатки, а я с ними всю жизнь люто борюсь. И ещё неизвестно, что лучше в такой ситуации. Хотя немного ума надо, чтобы лениться и наслаждаться собственной ленью. Исправиться — вот доблесть. Никакие корыстолюбивые рассуждения этой истины не опровергнут. Мы далее любим своё призвание, справедливо при этом полагая, что тащим тяжкий груз, который надо нести даже если не знаешь конечной цели и смысла во всё этом хаосе. Мы оба приговорены. Разница лишь в таланте. Остальное тоже значения не имеет. Мы врождённо скромны, умны и пытливы. А главное не можем справлять большую и малую нужду на людях. Не говоря уже о вещах сексуального толка. Прочитав «Филиал», с тихой радостью я заметил ещё одно поразительное сходство между нами. Его первую серьезную (взрослую) любовь звали Тасей, а мою — Таисой! Оба мы ушли от них в армию. Оба потом встречали их. Только я — на самом деле, а он встречу придумал. Но какая, в сущности, разница…
14.04.99, среда.
Сразу за Довлатовым взялся перечитывать Варлама Шаламова. Хотя, помнится, зарекался этого не делать. Довлатовская «Зона» подвигла — продолжить тему. Перекличек не так много, но они есть. И, конечно же, Шаламов жёстче Довлатова. Более того, он жесток в своей мести, как граф Монте Кристо троцкистского разлива.
Однако удивительно, но в стихи свои Варлам Тихонович не привнёс своего кипящего социального разума, а остался поэтически на горней высоте. Как в своё время Окуджава. Злобный мужичок по жизни был. Прозу писал такую, что лучше бы он вообще грамоты не знал. В политику каждый раз совался, словно в бочку пердел. А поэзию ни единой скабрезной строчкой не испортил. И Шаламов так поступил. Честь и хвала ему за это. Теперь он один из любимых моих поэтов. Как Довлатов — любимый писатель.
Михаил Захарчук.