Расчешу коню вороную гриву, расчешу и косами заплету. Кто его увидит — дается диву и спешит нахваливать красоту, кто его увидит — тотчас захочет отобрать ли, выкупить, обменять…

Только в поле злой грозовою ночью этот конь избрал не других — меня, это мне он верен и благодарен и со мной взлетает под облака.

Ну и что, что младшая, что не парень, что коса кудрява и коротка, ну и что, что велено быть мне тише и очей от пола не поднимать, что я в отчем доме вдруг стала лишней, когда в мор в могиле уснула мать.

Темной страшной полночью вышла в поле — наливалась в небе огнем гроза. Если духа древнего приневолить, станет жизнь — что в сказках лишь рассказать, станет нить судьбы золотой и гладкой, а под ноги станет стелиться шелк…

Кто бы, пряча слезы, не ждал украдкой, что однажды станет все хорошо?

Расплела я косы, как пламя рыжи, да оделась словно бы под венец — если не случится спастись и выжить, станет ли по мне горевать отец?.. Вышла в поле темное да ночное, выкрикнула в небо заветный клич…

Обдало меня раскаленным зноем, дождь ударил хлестко, как тяжкий бич, гром гремел, как меч о щиты и латы, били копья молний — совсем близки…

Вихрем с неба конь вдруг сошел крылатый, о котором баяли старики.

Захлестнуть бы шею его арканом, придушить, чтоб силу руки узнал, загонять жестоко и неустанно, так, чтоб пеной брызгала белизна, — так твердили все, кто о духе баял, так учили юношей, как с ним быть…

Я стояла, глупая и шальная, перед ликом дивной своей судьбы. Конь такой красивый был и печальный, он смотрел и ждал неизбежных мук… В том, что было, нет сокровенной тайны, просто люди, глупые, не поймут. Разве можно чудо, пленив, неволить, разве можно чудо — и осквернять?..

Злой и страшной ночью в заклятом поле дух вдруг отчего-то избрал меня, грозовым огнем он меня наполнил, стал моей судьбою и другом сам…

Расплетаю косу — светлее молний, и взлетаем вихрем под небеса.