Как не верят тебе, что сердце твоё как шёлк, так не верят и мне, что слово моё правдиво. Я искал целый день в саду под корнями сливы, но потерянного доверия не нашёл. Дотемна от столичного гула гудит в ушах, до утра фонари алеют в большом квартале. Я не знаю, рождён ли кто-то для звона стали, для шуршания трав, и листьев, и камыша, для чужих городов, где грохот и голоса. Лишь одно мне известно точно и ясно, впрочем: я рождён, чтоб стоять под окном твоим этой ночью и смотреть на огромный, шепчущий, тёмный сад.
До сих пор в голосах дворца я ищу прибой, и безумие волн — в нежданном и гневном крике. Тот, кто малое обретает порой в великом, будет тысячу осеней следовать за тобой. А когда тишина торжественна и строга — укрывает безмолвием бедную эту память, этот плач, что хранит она, шёпот ветров, и пламя, и покинутый дом, и фальшивые жемчуга.
Лунный диск раскололся надвое, и в пруду половина его покинутая осталась. Клонит голову тяжесть сонная, и усталость нам обоим дана как будто бы на беду.
Небо тёмное, только светлая полоса, и луна высоко, будто кто её там повесил.
Что же снится тебе, государь беглецов и песен?
Беспокойные сны, чужеземные чудеса.