***
Наверно, ты умер — уже не проспаться,
не выспаться на раскалённом песке.
Твой сон, как зубчатый, поранивший пальцы
зелёный осколок, зажат в кулаке.
Ослабишь — отнимут. На пастбищах лета
давно разворованы все тайники.
И, словно бубенчики в храмах Тибета,
стрекозы стеклянно звенят у щеки.
В густом, обжигающем воздухе — в красных
двоящихся жилках — сетчаткой зениц
уловлены пчёлы, жужжаньем согласных
дрожащие в зевах дневных медуниц.
Янтарно-зернистыми сотами либо
чешуйчатой рябью сверкнув на ветру,
лагуна тускнеет, как снулая рыба,
чьё всплывшее брюхо качает икру.
Но эта щекотка июльских вакаций,
шуршание жужелиц в струпьях коры
тебя донимают: уже — ни проспаться,
ни выспаться… И — кожурою жары
треща — успеваешь сорваться в слоистый
игольчатый холод, озноб серебристый
и — ниже, где дышит ребристый песок
и стайка мальков огибает лучистый
осколок, вонзившийся наискосок.

***
ДИАЛОГ — Какие нынче времена, какие нравы!
Один простак стремится в сеть, другой — из сети. — Исход известен наперёд. И оба правы,
поскольку Господу нужны и те, и эти.  — Один печётся о душе, другой — о злате,
В порыве схватки роковой сцепившись туго.  — Ничто напрасно не взойдёт. И оба кстати.
Когда-нибудь овца и волк поймут друг друга.  — А непорочности печать? Мать человеков
на праздный подиум летит, полуодета.  — Ах, вспомни римлян, дуралей, и древних греков.
И не печалься ни о чём — пройдёт и это.  — Но мы проходим. Нас, как медь, забьют в копилку:
все рядом — праведник и вор — ничто не свято.  — А ты разбей её, дружок, купи бутылку,
десяток мидий на обед и гроздь муската.
Ты будешь пить, а я — следить сквозь эту морось,
как рыжебокие холмы плывут в долину,
где все «о tempora!» твои и все «о mores!»
уже навеки залегли пластами глины.  — Но как же я? И ты, софист? И те, кто вскоре
уйдут за нами в перегной сквозь то же сито? — Смотри, как бабочка летит, дрожит цикорий
и змейка серая шуршит в кустах самшита…