В детстве многие из нас переживали тот самый момент, когда, завороженные миром вокруг, мы пытались проникнуть в тайну языка животных. Как понять мяуканье кошки, лай собаки? И вот, вооружившись наивным, но, как оказалось, весьма глубоким философским порывом, мы сами начинали мяукать или лаять. Разве не удивительно, что в этом порой неуклюжем подражании скрывался импульс куда более масштабный, чем просто игра? Это была отчаянная попытка преодолеть барьеры между видами, найти некое общее основание для коммуникации, универсальный пра-язык бытия. Ты мяукаешь, смотришь на кота, а он в ответ — ошарашенный взгляд, застывшая поза, рычание, двойной гавк, отступление, виляние хвостом, и вновь ожидание. Разве не читается в этом взгляде невысказанный, но столь очевидный вопрос: «Что ты там, homo sapiens, ляпнул? Разъясни, не понял! Или ты просто дурачишься, пытаясь быть одним из нас, но при этом оставаясь на вершине пищевой цепи?»
Этот детский порыв к пониманию, к поиску ответа в «ранних исследованиях окружающего мира», не покинул и взрослого Кольку, фуражира. Более того, с годами он лишь углубился, приобретя, увы, еще и оттенок неизбывной самоиронии. Теперь Колька почти старик, а проблема понимания так и осталась для него неразрешимой. Но теперь его попытки обрели иной, почти абсурдный масштаб. Колька, будто бы одержимый философ, этакий Диоген в свинарнике, пытается донести до свиней свои «философские жемчужины», высыпая их буквально под ноги, в ту самую грязь, что составляет субстанцию их бытия. Он хрюкает, надеясь наладить контакт, словно Эйнштейн, пытающийся объяснить теорию относительности упрямой курице. Он даже однажды облачился в костюм свиньи, явившись на ферму. И что же? Свиньи равнодушны. Ни философская глубина, ни юмористический перформанс, ни даже попытка мимикрировать под их вид — ничто не пробило их, казалось бы, беспросветное хрюкающее равнодушие.
Иногда Кольке даже кажется, что свиньи смотрят на него не как на источник мудрости, а как на еду. В эти моменты им овладевает primal'ный страх, этакий экзистенциальный ужас перед лицом клыкастой реальности: что, если он споткнется, и эти, с виду добродушные, но по сути своей звери, эти воплощенные эпикурейцы, живущие ради удовольствия от грязи и корма, обнажив клыки, набросятся и сожрут его? Ведь говорят, что свиньи умны, но Колька видит в этом скорее себе на уме, хитрость, маскирующую зверя, этакий свинский machiavellism. Он, как истинный мыслитель, понимает: спиной к ним лучше не поворачиваться. Не потому, что боишься нападения, а потому, что не хочешь пропустить момент их внезапного прозрения, которое, впрочем, так и не наступит.
И все же, как одержимый исследователь, как Сизиф, катящий свой камень понимания в гору абсурда, Колька не может бросить свои попытки понять свиней. Зачем ему это нужно? Он и сам этого не понимает. И в этом, возможно, и заключается истинная трагедия и величие философского поиска: стремление к пониманию, которое движет нами даже тогда, когда цель кажется недостижимой, а сам поиск — странным, абсурдным и даже комичным. Ибо в этом странном, на первый взгляд, занятии, в этом бесконечном диалоге с миром, даже с его самыми непонятными обитателями, мы, возможно, ищем не столько ответа от них, сколько понимания самих себя. Мы пытаемся понять, что делает нас людьми, что отличает нас от зверя (или, возможно, роднит?), и в чем заключается наша собственная, человеческая «мяукающая» или «хрюкающая» природа. А заодно, возможно, и тайну того, почему некоторые из нас так настойчиво ищут диалога там, где очевидно царит лишь молчание, прерываемое лишь отрыжкой и довольным хрюканьем.
Возможно, Колька на самом деле ищет не понимания свиней, а чего-то другого? Например, подтверждения собственной, человеческой уникальности? Или, быть может, он просто боится того, что свиньи на самом деле умнее, чем кажутся, и его философские жемчужины — лишь бессмысленный набор звуков для их изощренного слуха?