Я за давностью позабыла и не вспомню уже сейчас — лет шестнадцать, поди, мне было?.. В колдовстве обвинили нас. Нас: меня и ещё старуху, что лечила в деревне скот. Ту — за связи с нечистым духом, а меня вот за приворот. Я носила в заплатах платье, но цвела, словно маков цвет. Мне вдогонку неслись проклятья и швыряли каменья вслед — дескать, сею одни раздоры красотою, но наконец объявил мой жених, что скоро поведёт меня под венец. Счастье голову мне кружило! Но шушукались за спиной, что, мол, парня приворожила, опоив его беленой…
По базару в тот день с подругой шли мы, весело хохоча. Там схватили меня, старуху и бродячего циркача. Нас закрыли в сыром подвале, дальше помню я как в бреду. Раскалённым железом рвали нашу плоть и остатки душ, так, что сделалась я безумна… Моей матери и сестре сообщили, что я — колдунья и сожгут меня на костре. Привели нас с утра на площадь, мы держались едва-едва. Я ступала почти на ощупь и не чуяла, что жива. Не сестру и не мать глазами я искала в толпе; того, за кого собиралась замуж, наречённого моего.
На помосте мы, босы, наги, окружённые злой толпой.
Вот он! Держит зажжённый факел. Наготове. Перед собой.
Всем поверивший наговорам, мой возлюбленный, мой жених — был он первым поджёгшим хворост и солому у ног моих! Тот, который шептал: уедем после свадьбы с тобой вдвоём, он кричал: пусть подохнет ведьма! Он кричал: пусть горит живьём!
Пламя к небу взвилось, как птица. Прокричала я: — Слышишь, трус? Ты на мне обещал жениться! Жди меня, я к тебе вернусь!
Я-то знала — душа Иуды задрожит, как овечий хвост. Будет лиха он ждать и худа, бедствий, горя, болезней, слёз, сам себя он накажет страхом, будет видеть во всех врагов — сам!
А мне он не нужен. Прахом стала я, и со мной — любовь.