**
Роман, который не сложился

По-хорошему, эту историю стоило бы озаглавить «Менталитет помешал». Но я же — редактор, понимаю, какое название привлечет сильнее. Поэтому остановимся на том, что есть — «Роман, который не сложился». Тем более что оно тоже истинно отражает суть случившегося. Да, не сложился. Чего уж там говорить. А помешал менталитет.

Конец советского времени, железный занавес становится все менее железным или — более дырявым, кому как нравится. В Ташкент начинают приезжать иностранцы, среди них и журналисты.

Самой первой коллегой из-за бугра, как тогда говорили, с которой я познакомилась, стала корреспондентка французского женского журнала Вирджини. Невысокая, черненькая, носатенькая, некрасивая как большинство француженок — да простится мне мой снобизм русской женщины. Но при всем том она была безумно интересна — с точеной фигуркой, холеная и до того породистая, что редкий мужик не сворачивал ей вслед голову.

Нет-нет, про любовь будет не с ней! Я гетеросексуальна и старомодна. И совсем не толерантна.

Вирджини приехала писать статью о положении узбечек. Она неважно говорила по-русски, но все-таки говорила, поэтому обходились мы без переводчика.

С жадным любопытством я выспрашивала ее о жизни журналиста за границей. Меня интересовало все. И не в последнюю очередь норма ее работы, как выяснилось — четыре статьи в год.

Этого хватает на приличную жизнь, говорила Вирджини. А что, разве можно качественно наработать больше? Тему надо придумать, выносить, понять, что об этом уже было сказано, съездить за материалом, как, например, сейчас в Узбекистан, обдумать конструкцию статьи, написать ее. Потом текст должен отлежаться, ну и так далее.

По-моему, она просто не поверила, когда я сказала, что пишу ежедневно от двухсот до четырехсот строк для родной шестидневной газеты формата А2. А еще были подработки в нескольких местных и центральных изданиях, да плюс передача на радио. Ну и часы в вечернем техникуме. Только так в годы развала Союза можно было прокормить семью, чтобы дети были одеты-обуты «не хуже, чем у других», летом их можно было вывезти за пределы республики, подальше от изнуряющего пекла, ну и чтоб больная мама ни в чем не нуждалась.

Еще был чисто женский момент — меня поразила косметика Вирджини. Я вообще поначалу не поняла, что она красится. Но вот ее пригласили на какую-то встречу, и она развернула в моем кабинете мини косметический салон.

Времени на косметику Вирджини ухлопала — не меньше двух часов. Когда же ее несессор был сложен, передо мной сидела ухоженная женщина без каких-либо признаков краски на физиономии.

А надо только так — чтобы все думали, что это мой природный цвет лица, сказала Вирджини, увидев мои широко раскрытые глаза. Иначе — моветон, плохой вкус.

Потом уже она призналась, что в первый приезд в СССР ее потрясли советские женщины. «Так у нас красятся только проститутки», — поежилась Вирджини.

Я невесело усмехнулась. У советских женщин была другая идеология: если уж удалось достать импортную косметику, то краситься надо так, чтобы все видели — она у тебя есть. А какого цвета и как подходит ко всему остальному — вторично.

Одевалась Вирждини тоже не по-нашему, южному и крикливому. Темный бумажный свитерок и джинсы, простое серебряное колечко. Так и проходила все время, пока жила в Ташкенте.

Но речь-то на самом деле вовсе не о Вирджини, просто к слову пришлось, хотя оно, конечно, у меня затянулось. Это — чтобы было понятно, как потрясало нас в те годы все, что приходило оттуда.

А рассказать я хотела совсем о другом, как едва не закрутила роман с иностранцем.

Отто был немцем. Западным. Интересно, знает ли сегодня кто-то из молодых, что это такое? Что Германии было когда-то две, впрочем, не так уж и давно, восточная — советская, и западная — вражеская, со звериным оскалом капитализма.

Никакого оскала я у Отто не заметила. Худощавый, темноволосый, загорелый, веселый.

Мы бы никогда не пересеклись, если бы коллеги из московского «Интерфакса» не попросили меня походить с ним по Ташкенту. Я закончила когда-то немецкую школу, потом были еще какие-то углубленные языковые курсы. Я даже подрабатывала одно время переводами.

Стояла яркая ташкентская весна. Нигде не видела весны красивее — с ее буйством пахучей сирени, бульденежем, не выцветшей еще на солнцепеке изумрудной травой, набирающими пышный цвет розами.

Мы бродили с Отто по ташкентских улочкам, которых не было в его путеводителе, и я рассказывала ему о городе, в котором родилась, все, что знала сама.

Жаркий полдень мы проводили в популярном кафе «Голубые купола» возле метро Космонавтов. Пили пиво за столиками под плакучими ивами возле брызгающих фонтанов, хотя он крутил головой и говорил, что это совсем не пиво.

Мы хохотали по каждому поводу и без. Он откровенно за мной ухаживал, и на нас неодобрительно посматривали. Все-таки это был мусульманский Восток, помноженный на Советский Союз.

А нам все было нипочем. Мы были молоды. Я разведена. Он холост. Нам не мешало ничто.

Правда, был один какой-то… ну, не такой момент. С него и начался, видимо, отсчет обратного времени в наших отношениях.

Отто съездил домой и в подарок привез мне из Германии косметический набор в атласной коробке: шампунь, мыло, туалетную воду и дезодорант.

Я озадаченно рассматривала подарок вечером у себя дома, вертела и нюхала бутылочки, и пыталась понять ход его мыслей.

Да, для нас, советских женщин, шампунь был еще малодоступной радостью — мы мыли голову по большей части простым хозяйственным мылом, которое к тому же выдавалось по карточкам. Но мыли часто.

Да, мы еще не брили ноги и «линию бикини», но подмышки уже старательно выскребали страшными советскими станками.

У нас не было дезодорантов, но принимали душ мы по несколько раз в день — жара вынуждала. В подвале издательского комплекса, где я работала, располагалась типография, и знакомые полиграфисты пускали нас днем в душ — освежиться. А по выходным обязательно была баня с парной.

Я допускала, что Отто не хотел меня обидеть, а со всем простодушием обеспеченного европейца привез то, чего у меня нет. А вдруг не так? И я придирчиво осматривала и обнюхивала себя. И удваивала нормы потребления душа и своего надежного хозяйственного мыла.

Приятельницы мне завидовали: он в тебя влюблен! Есть возможность вырваться на Запад! Тогда пределом мечтания советских женщин было — вырваться на Запад.

Мне задавали нескромные вопросы: каков капиталистический мужчина в постели?

Постели же не было. И не потому, что медлил он. Не могла решиться я. Я отчаянно трусила и отклоняла его приглашения.

Но однажды подумала — пан или пропал! Да и что там кривить душой, Отто мне, действительно, очень нравился. И я согласилась зайти к нему вечерком — послушать музыку и выпить по бокалу шампанского, причем предполагалось, что вечерок будет иметь интересное продолжение.

Началось все с прихожей, когда я хотела, как это у нас принято, снять в коридоре туфли. Он с милой, чуть снисходительной улыбкой остановил меня: «Ты могла бы представить, что Натали пришла к Пушкину и сняла в передней туфельки?»

Дальше было хуже.

Я впервые в жизни увидела компьютер и диктофон — о них я только слышала.

Отто пытался объяснить мне, как работают на компьютере, говорил, что печатная машинка — это вчерашний день, в Европе их давно сдали в музей. Библиотеки, учебники и словари — тоже вчерашний день. Задаешь компьютеру вопрос и получаешь ответ на любую тему. Это было вообще что-то из области космической фантастики.

Я все больше ощущала себя папуасом, слезшим с пальмы и внезапно попавшим в город с его ревущими машинами. Комплекс неполноценности непомерно разрастался во мне и мучил все сильнее. Мне уже не хотелось заниматься любовью с капиталистическим мужчиной, мне хотелось только домой.

Почему-то меня еще раздражала бутылка шампанского в ведерке со льдом — как в кино про нэпманов, подумала я. Он заметил, что я на нее посматриваю, и немного хвастливо сказал, что это — настоящая «Вдова Клико», попросил коллегу из Франс Пресс привезти для торжественного случая. «И вот этот случай настал», — сказал Отто, многозначительно глядя мне в глаза.

Впечатления на меня бутылка-вдова не произвела, и это его слегка разочаровало. А я просто не знала, что это такое. Мы, если удавалось достать, пили «Советское шампанское».

Наконец он включил музыку и откупорил бутылку, тоже как-то не по-нашему. Наши редакционные мужики старались, чтобы хлопнуло как можно громче, и газированная липкая струя оросила всех вокруг. А уж если в кого угодит пробка — то просто восторг!

Отто умудрился открыть бутылку беззвучно, не уронив ни капли, и аккуратно разлил шампанское по высоким бокалам на тонких изящных ножках.

Я не знала, принято ли в Европе чокаться, или это тоже «моветон», и замешкалась, но он, улыбаясь, осторожно звякнул своим бокалом о мой.

Мы выпили, и он потянул меня танцевать. Это было еще одно мучение! Дело в том, что танцевать я не умела. Вернее, как сказать… Танцевать-то я умела, но не умела отдаваться в танце мужчине, не умела, как и во всем другом, быть ведомой, а сразу же начинала вести. И обычно партнеры, промучившись танец, сажали меня на место и обращали внимание на других женщин. Поэтому я на танцы не ходила.

К счастью, Отто танец был не нужен, ему был нужен предлог, чтобы взять наконец-то меня в руки. Он довольно топтался со мной на одном месте. Пальцы у него были жесткими и горячими. В его руках мне было неловко и некомфортно. Нет, это был не мой мужчина. «Пора смываться, — подумала я. — Только вот под каким предлогом?»

Музыка закончилась, и мы вернулись к низкому журнальному столику, на котором стояли наши бокалы. И тут он задумался… Озадаченно обошел столик кругом и спросил, не помню ли я, где чей бокал?

Я откровенно веселилась, а он долго и нудно пытался выяснить, кто из нас где стоял, кто допил шампанское, а кто нет. Так и не вспомнив, явно раздраженный моим смехом, он подхватил бокалы и понес их мыть. И тут я поняла, что с меня хватит.

«Блин! — подумала я, возможно, это было другое слово, покрепче, в разговоре с собой я в выражениях не стеснялась. — Блин! И как же ты собираешься со мной целоваться и, пардон, трахаться, если тебя ввела в ступор возможность перепутать эти гребаные рюмки и выпить из моей?!»

Короче, когда Отто появился на пороге кухни с чисто вымытыми бокалами, я уже решительно натягивала плащ. Я даже не стала ему ничего объяснять, а просто сказала, что мне пора домой.

На этом мои отношения с иностранцем закончились.

Одна из приятельниц потом говорила, что уязвленный Отто в компании наших коллег обозвал меня варваркой. Но мне, честно говоря, на это было совершенно наплевать.

Потом, правда, был еще вызов в КГБ, где меня подробно расспрашивали, куда мы с Отто ходили, о чем говорили, что делали, и предостерегали от дальнейших опрометчивых поступков, намекая, что в каждом иностранце кроется шпион. Но это уже совсем неинтересно.

— Ольга Крупенье

**
************************************************

Ева и Петрович

***
Мы всё ещё обещаем друг другу бесконечность,
А ветер, смеясь, уже уносит начала фраз.

***
Человек не может обрести свою полноту
через другого человека,
Но только отделившись и наполнившись вечным,
может что-то дать другому.

***
«Любовь — это ни когда двое смотрят
друг на друга,
Но, когда они смотрят в одну сторону».
Антуан Сент-Экзюпери

Петрович был неплохим мужиком, можно сказать, даже положительным. Веселился, когда было весело, грустил, когда было грустно, выпивкой не злоупотреблял, и руки у него росли откуда положено. Как и подобает настоящему мужику, он сам строил дачу и даже скамейки у подъездов, по просьбе и на деньги ЖЭКа, сколотил сам, и они теперь, блестя свежей краской, радовали молодых мамочек с кричащими цветными колясками. Ещё Петрович имел среднестатистическую семью, родившую и воспитывающую мальчика и девочку. Внешне, в общем-то, благополучную семью, которая обитала за железной дверью просторной квартиры в новом доме. За его чуть сутулыми плечами было множество тренировочных и боевых вылетов, и оставалась всего пара лет до выхода на пенсию, которая случается у военных в самом расцвете сил… Был ли у Петровича сейчас расцвет сил, сложно сказать. Вроде бы да, а вроде бы и нет, не было ощущения радостной наполненности и счастья, которого с избытком раньше хватало на двоих…
Да, когда-то давно он мог свернуть горы, может, потому что у него было имя. Имя, которое она произносила ласково, нежно, чуть улыбаясь своими прищуренными серыми глазами. А потом как-то плавно он стал для неё просто Петровичем, а она так и осталась для него — его Евой.
Она иногда задерживалась у косметолога, и он, качая на коленях маленькую дочурку, так похожую на неё своими золотистыми волосами, думал о ней и о них… И о том, что, живя под одной крышей, они потихоньку всё больше отдалялись друг от друга, а поселившийся в их доме «Петрович» потихоньку закрашивал красоту их отношений в серый свет… Почему так? Он ли стал другим, она ли изменилась? Почему, вместе с появлением «Петровича», на небосклоне одна за другой стали гаснуть их яркие звёздочки?..
С её лёгкой наманикюренной руки, одетый в маскарадный костюм, он никак не мог выбраться из него и не мог приблизиться к ней… А может, он сам в него залез каким-то образом, а теперь мучается от этого… А вдруг он всегда был Петровичем и никем другим, но просто не догадывался об этом…
…Рядом с водительским сиденьем лежал и дышал просторами сибирского разнотравья рассыпавшийся букет. Час назад, ступая от тропинки в волны колышущихся соцветий и колосьев, осыпающих, при прикосновении, пыльцу, она искала глазами сиреневые пятна душицы и молочные метёлки белоголовника, притаившиеся за косогором. Оставшиеся после купания, речные капли сдувались тёплым ветром, оставляя на коже маленькие пятнышки прилипшей к ним пыльцы. Вдали, между зелёным морем и ярко-синим бездонным куполом, парили коршуны и сапсаны, то и дело стремительно ныряющие в волны, в поисках шуршащей добычи.
Вдыхая лето, она радостно отламывала хрупкие стебли, думая о том, что вечером заварит ему душистый крепкий чай, как он любит, и привезёт ему огромный букет последних пионов, распушивших свои лепестки в белоснежные шары.
Машина, подпрыгивая на ухабах, была наполнена теплом её улыбки и тихой радостью от ожидания встречи. Сколько они не виделись? Два дня? Две недели? Два года? Она уже представляла, как положит в глубину чайника и зальёт кипятком сиреневы и медовые цветы, в которых спрячутся всё размолвки, непонимания, обиды, и как оттуда поднимется кружащий голову душистый аромат. А потом она постучится к нему, и, може быть, он услышит её, улыбнётся и распахнёт перед ней, замершей в восторге, свою дверь И в тот момент, встретившись глазами и соприкоснувшись душами, они снова на мгновени обретут вечность и поймут то, что не может вместиться ни в одни слова… Ну и что, если его дверь останется закрытой, она наберётся сил и обязательн попробует ещё и ещё раз, через день, через неделю, через месяц…
Интересно, а сколько раз он вот так же приходил и стучался к ней? Приносил цветы подарки, рассказывал что-то сокровенное, а она, замкнувшись в себе, не слышала его…
Нет, не то что она обижалась или не хотела его видеть и говорить, а просто, уставая ждать, отчаивалась и, в своём несчастье, не могла услышать, не могла почувствовать, не могла воспринять ту волну его любви, на которой он транслировал ей своё сердце. Порой они представлялись ей живущими в одном арбузе, в оболочке которого иногда по чьей-то воле, делался срез, через который врывался немыслимый свет счастья…, а потом срезанная часть потихоньку возвращалась на место. Сладкая арбузная мякоть уже давн была съедена, и теперь, поскальзываясь порой в полной темноте, они бились об остры углы друг друга, пытаясь разгрызть твёрдые семена простой истины. Истины, котора ускользала, забывалась, развеивалась туманом… Истины о том, что нужно постоянн помнить друг о друге — утром, днём, вечером… Неустанно чувствовать себя одним целы с дорогим тебе человеком и, разлучаясь, мечтать встретиться и сделать что-нибудь вместе вдвоём, совсем не важно что, хотя бы, взявшись за руки, помолчать, гуляя по рыжей хвое старого леса…
Машина продолжала подпрыгивать на набитой колее грунтовки, а мысли почему-т постоянно возвращались к Еве…
С Александром Ивановичем, точнее, с Сашей, Ева познакомилась одиннадцать ле назад, хотя было это словно вчера. Он был намного её старше, одет неброско, но дорог и со вкусом, и с ним ей всегда было интересно. Вокруг его образа постоянно витал аромат дорогого парфюма и респектабельности. Возможно, она увидела в нём образ отца, без которого прошло далёкое детство, а он, может быть, увидел её радужные крылышки, которые могут скрасить серость и однообразие жизни, а может, они ни о чём не думали, а просто вспыхнул огонёк, и потянулись друг к другу души, мечтающие о великой любви. Оказавшись вместе, они не разлучались уже много лет, поддерживая тепло своего костра. Имея устоявшиеся семьи, они нарисовали свою сказку, своё сокровище, которое прятали от всех.
Будучи далеко, он всегда был рядом, всегда поддерживал, когда она болела, утешал когда она теряла детей, всегда помогал ей, и не только словом. Может быть, Ева бросила бы всё и сбежала к нему, но он не звал… Александр Иванович точно знал, что сказки тускнеют, чахнут и не выживают в безвоздушном пространстве реальности…
Вечер был душный, и начавшийся дождь принёс какое-то облегчение. Присев на новую лавочку и облокотившись на прямые руки, Ева откинула голову назад и зажмурилась навстречу стекающим каплям. В ней сейчас плескало волнами, море любви, и она хотела ещё на пару минут задержать ускользающий неземной свет счастья. На кончиках пальцев и на щеках ещё жили тёплые прикосновения его седеющей бороды, и память нежно качала драгоценные минуты прощания… От хлопка подъездной двери её глаза внезапно открылись и, пробежавшись по распахнутым створкам светящихся родных окон с цветочными горшками, и поднявшись выше остановились на молчаливой темноте, утопившей в своей глубине сияющие звёзды. Темноте, продолжающей сыпать мелким прохладным дождём… Из глубины небес, рассыпав чёрную гладь на куски, блеснула молния…

19.07.19

Много времени прошло с тех пор, много было написано, многое осмыслено но, перечитав на днях этот рассказ, мне почему-то захотелось к нему вернуться, возможно, чтобы закончить, хотя порой законченность менее интересна также, как и определённость, дающая ограничение для погружения сознания читателя в глубину оборванного сюжета.
Я помню, как несколько раз переписывался последний абзац, и каждый раз было не то и не о том, словно не могла что-то ухватить и оно выскальзываю, оставаясь не пойманным. Друзья тоже критиковали, и я несколько раз переписывала, остановившись в итоге на вспышке молнии. Да, я чувствовала, что в этой не вымышленной истории должна будет произойти трагедия, связанная с ребёнком, но я даже не понимала насколько…

… Ева старела… Нет, нельзя сказать, что старость стучалась одна без мудрости, но было ощущение, что последняя немного запаздывает и вместо тонкого ручейка, который должен был вливаться постепенно всю жизнь, она долбит её теперь оглушительным водопадом, в котором сама Ева иногда захлёбывается.
На глазах менялся и Петрович. К Еве порой приходили мысли, что он ей даже изменял, но она не хотела этому верить, хотя что есть измена , — это очень сложный вопрос…
Выйдя на пенсию и устроившись в женский коллектив, Петрович расцвёл и словно родился заново. У него наконец-то снова появилось имя… И как же ласково и радостно, с озорством или почтением оно произносилось каждый день десятком женщин. Всё его тело от этого наливалось и дышало силой и молодостью, глаза светились, а на голове засияла, водруженная женщинами корона. Привязанность, приковавшая его к Еве, растворялась день за днём, она уносилась куда-то в небытие, как тонкий дымок от потухающего костра. Он наконец-то был признан, любим и дышал полной грудью. Семья уходила в тень. Дочка, имеющая серьёзное заболевание, была самостоятельна и обеспечена, сын рос неуправляемым, но это он повесил на Еву, хотя и не сомневался, что это его ребёнок, только вот сама Ева в этом сомневалась…
Она часто вспоминала Александра Ивановича, как самое светлое и прекрасное за что можно зацепиться памятью. Забытая страсть и сейчас наполняла её и давала силы жить в иной реальности, созданной уже Петровичем. Над его короной она посмеивалась, немного её опасалась, но, категорически не признавала. Она была уверена, что в доме должна быть только одна королева, и постепенно она одна и оставалась, всё чаще начиная плакать без видимых на то причин…
Ночами она просыпалась от ужаса, ей часто снился перекрёсток, малыш, выскочивший на него на велосипеде, и Александр Иванович, не успевший затормозить…

13.03.24

— Ната Плеханова

**