«Я вымираю, всё меньше меня остаётся…»

40 дней назад поэтическая Москва простилась с Александром Еременко, Еремой — легендой поколения, «королем поэтов», по праву в честном состязании получившим этот титул еще в начале 80-х.

Еременко написал немного, вошел в русскую поэзию сразу, абсолютно состоявшимся поэтом, стихи которого знали наизусть еще до первых публикаций. Эти стихи давно стали хрестоматийными, их перевели на все языки, по ним проводят коллоквиумы и защищают диссертации, о его несомненном влиянии на себя говорили и писали многие — от Бориса Рыжего до Игоря Иртеньева, от Юрия Арабова до столпов легендарного «свердловского рока».

Почти четверть века назад Ерема замолчал, он не печатал новых текстов, но и «молчание Еременко» стало литературной легендой. Казалось, все стихи Еременко известны, многократно опубликованы, их цитировали поэты в недавних многочисленных посмертных откликах в газетах и соцсетях.

Тем удивительнее история этой уникальной публикации.

Александр Еременко родился в 1950 году в деревне Гоношиха Алтайского края. После школы ушел служить во флот, был моряком и кочегаром, ходил на сейнере, писал письма сестре Тамаре и другу детства Михаилу Коновальчуку. В этих письмах — его юношеские стихи. Позже он забрал у сестры эти пробы пера, к которым больше никогда не возвращался, не печатал. Наверное, уничтожил. И я бы не рискнул сегодня, в день сороковин, публиковать некоторые из них, если бы не удивительное продолжение этой истории, которую рассказала мне Тамара Еременко-Зильбер, живущая ныне в Оксфорде.

Письма и стихи нашлись в папке, хранившейся у матери Михаила Коновальчука, известного кинематографиста, сценариста, писателя, благодаря которому, собственно, и стала возможной эта публикация. С согласия А. Еременко Коновальчук использовал некоторые ранние стихи и письма поэта в своем документальном романе «А.В.Е.» о юности двух друзей. Ерема успел увидеть гранки первой части романа, публикующегося в парижском литературном альманахе «Глаголъ».

Юношеские стихи, написанные, когда поэту не было еще и двадцати, — это, в сущности, черновики будущего Еремы. В них ощутимы и ученичество, и ломка поэтического голоса, но уже отчетливо проступает тот самый Александр Еременко, поэт, стихи которого запоминали, впервые услышав, и не забывали уже никогда.

Александр Еременко

***

Вечер тяжелый, как мокрая губка, Злые погоды летят, чертыхаясь. Ходит по кругу гудящая трубка, губ наших попеременно касаясь.

Выпало! Чудо! Блестит переменка! В комнате вашей с походным убранством мы выпиваем, сдвинув коленки, как пассажиры за преферансом.

Мы пассажиры, стремительный ветер воет и рвет изо рта сигареты. Вечно транзитен! Проситель не вечен. Вечен ногами вертящий планеты.

Жми по вербовке, просаживай в карты. И воскресай в неуютном пространстве. Прокляты нары. Да здравствуют нарты! И строганина с шампанским. На насте.

Город — пустыня. Вокзал — обитаем. Мы, оставляя следы на паркете, в души друг друга с размаху влетаем, Словно горбуша в японские сети.

***

Мы большие и маленькие. Мы качаемся плавно. Мы не люди, мы маятники. Это самое главное.

Мы живем ощущением необычного мига — прохождения линии понимания мира.

Мы живем не из корысти, наша участь известная. Мы проходим на скорости наслажденье отвесное.

Мы не ставим молчания измеренья четвертого. В мертвых точках качания мы действительно мертвые.

Мы качаемся, странствуем, ограничены крайне. Мы стремимся из крайности в неизбежную крайность.

Предвкушенье фиктивное — к необычному ринуться. Суждено нам фиксировать только плюсы и минусы.

Только точки молчания, и об этом рассказывать. А момент понимания суждено нам проскальзывать.

***

Я вымираю, все меньше меня остается. С каждым днем я все реже встречаюсь на площадях. И последняя мысль моя яростно бьется, как слепая горбуша, влетевшая в дель сгоряча.

А когда я уйду, одинокий, последний из рода, окольцованный гений, невозможный урод, Как тоскливей и глуше светить будет вам год от года Мой пылающий лоб, кисть руки и смеющийся рот.

Улыбаясь в зрачки наведенных вослед кинокамер, кто я был и куда я тащил ваши души дразня? Вы не слышите, как я кричу вам пустыми зрачками: Поддержите меня! Как-нибудь поддержите меня

***

Все хорошо. Я все понять могу. Но только не сумею повториться. Ни в звездах, и ни в рыбах, и ни в птицах. В учебниках нигде не говорится, что все мы у материи в долгу. Но мне весь мир урок преподавал.

Нам проще понимать, что отделенный союзом с красным флагом небосвод, от прочих суд, и дом, и наш народ удобнее любить, чем отдаленный Земли не очень ясный идеал.

И уж совсем, наверно, смысла нет почувствовать любовь других планет. И все же не напрасно мы в долгу. Пусть наша мысль проносится по кругу, питая ложь и принимая к лугу, вникая в квант и вольтову дугу.

В ударе кисти, в завитке пера ли, но он взойдет, тот волосок спирали, тот завиток во вспыхнувшем мозгу. Все хорошо. Я все понять могу. Но только повториться не смогу. Но только не сумею повториться.

Мне снится луг и осень на лугу. Мне снится лес и ветка, вся в снегу. Мне снится лес и желтая лисица бежит, следы роняя на снегу.

1968−1970

«Новое дело»