Многие помнят пронзительную сцену из фильма Романа Поланского «Пианист»: через подкоп под кирпичной стеной, которая отделяет варшавское гетто от остальной части города, пытается пролезть мальчик лет десяти с каким-то свертком или рюкзаком. Немецкий патруль жестоко убивает его. Этот мальчик — один из сотен безымянных героев, маленьких контрабандистов, спасавших жителей еврейского гетто от голодной смерти. Без подпольной доставки продуктов гетто выжить не могло, но с ноября 1941 года покидать варшавское гетто было запрещено под страхом смерти.
Оставалось надеяться на детей, которым легче было проникнуть на «арийскую» сторону города через подкопы, лазы и потайные ходы. Эти смертельно опасные вылазки совершались по несколько раз в сутки и дети часто становились жертвами немецких солдат или польских жандармов-коллаборационистов. Подвиг и трагедию юных героев увековечила в стихотворении «Маленький контрабандист» польская поэтесса Хенрика Лазоверт — талантливая и красивая женщина, незаурядный литератор и переводчик, скромный, чуткий и отзывчивый человек, повторивший судьбу Януша Корчака.
Хенрика Лазоверт родилась 19 июня 1909 года в Варшаве в семье учительницы Блюмы Лазоверт. Окончив гимназию имени Нарцизы Жмиховской, польской писательницы-феминистки, Хенрика поступила на факультет польской и романской филологии Варшавского университета — и примерно в то же время начала писать стихи. Дебют оказался многообещающим — в 1930 году Лазовертувна (оба варианта ее фамилии правильны) получила первую премию Общества польской филологии Варшавского университета за стихотворение «Старая дева» о скромной немолодой машинистке, сжигающей пожелтевшие любовные письма и мечтающей о ребенке. В том же году у Хенрики Лазоверт вышла дебютная книга стихов «Закрытая комната», название которой было своего рода автометафорой, то есть говорило о самоотождествлении поэта с лирическим образом. Лазовертувна с юности была человеком скромным, застенчивым, любящим уединение, так что люди, хорошо знавшие ее или считавшие себя таковыми, узнавали ее автопортрет в первых строчках заглавного стихотворения: «Я — закрытая комната, я — мушка, застывшая в янтаре…»
Впрочем, назвать тогдашнюю Хенрику Лазоверт безнадежным домоседом тоже было нельзя. Сразу после окончания университета поэтесса получает стипендию польского министерства вероисповеданий и общественного просвещения и на целый год отправляется во Францию, в Гренобль, где в университете имени Стендаля изучает французский язык и литературу. Эта единственная в жизни Лазовертувны поездка за границу стала для нее окном в мир, подарила массу важных впечатлений и встреч — осенние гренобльские парки, ощущение свободы и новизны она впоследствии будет неоднократно вспоминать в своих лирических стихах. Однако год пролетел быстро и настала пора возвращаться в Варшаву: первое стихотворение написанного тогда поэтического цикла, посвященного Франции, называлось «Возвращение».
Вернувшись в Польшу, Хенрика Лазоверт вскоре выпустила вторую книгу стихов «Имена мира» (1934), вступила в профсоюз польских литераторов, начала сотрудничать с литературно-публицистическими еженедельниками «Droga» («Дорога») и «Pion» («Вертикаль»). С редактором этих изданий, польским поэтом и переводчиком французской поэзии (в частности, стихов Поля Валери) Романом Колонецким ее свяжут не только профессиональные, но и романтические отношения. Человек этот сыграет в биографии Лазовертувны — а если выражаться точнее, в ее посмертной судьбе — зловещую и двусмысленную роль. Но об этом — чуть позже.
На вечерах польских литераторов Хенрике Лазоверт иногда доводилось выступать на одной сцене с тогдашними звездами польской поэзии — Юлианом Тувимом, Казимежем Вежинским, Чеславом Милошем. И все-таки в польской литературной среде к Лазовертувне как-то незаметно — и, надо сказать, необоснованно — пристал ярлык «поэтессы второго ряда». Это было бы обидно, если бы такое положение дел не устраивало саму Хенрику Лазоверт. Современники вспоминали, что она не любила находиться в центре внимания, была простой и сдержанной в общении, а ее тихая неброская красота была лишена сексапильности, свойственной, к примеру, Зузанне Гинчанке, ее коллеге по поэтическому цеху. Лазовертувна не пыталась выдавать себя за кого-то, кем не являлась, жила очень скромно, деля небольшую квартирку на улице Сенной со своей мамой, у которой одалживала бижутерию, когда нужно было отправиться на литературный вечер. А главной страстью Хенрики были книги, которые она покупала с азартом, нанося немалый урон своему бюджету. Библиотек она не любила, поскольку не хотела расставаться с любимыми книгами, считая, что их нельзя «пускать по рукам».
Она была легендой варшавской цыганерии, любимицей Тувима и Гомбровича. Ее называли «Тувимом в юбке». Необыкновенной красотой и великолепными зрелыми стихами этой молодой девушки восхищалась межвоенная Варшава.
Таким тихим людям легко живется в спокойные времена, с которыми вторая четверть XX века не имела, увы, ничего общего. На горизонте уже сгущались грозовые тучи Второй мировой войны, маячила тень Холокоста. Первые признаки грядущей катастрофы были заметны и в предвоенной Польше.
Среди еврейской интеллигенции межвоенной Варшавы левые взгляды не считались диковинкой. Симпатии Хенрики Лазоверт к левой идеологии были вызваны прежде всего ощущением социальной несправедливости, которое было хорошо знакомо любому еврею, жившему тогда в Польше. Несправедливость эта носила имя «польский антисемитизм». В 1930 году молодую поэтессу потрясла страшная сцена, разыгравшаяся у ворот Варшавского университета: члены польской националистической группировки «Фаланга» избивали палками и кастетами студентов-евреев, пытавшихся пройти на занятия. Очевидцы вспоминали, что увиденное так возмутило Лазовертувну, что она, вместо того, чтобы затеряться в толпе, с высоко поднятой головой прошла через университетские ворота. «Фалангисты», не ожидавшие такой решительности от молоденькой студентки, расступились. Об антисемитизме, царившем в тогдашнем польском обществе, Хенрика Лазоверт спустя восемь лет напишет честный и безжалостный рассказ «Враги».
После того, как нацисты оккупировали Польшу, Варшава была поделена на три части — польскую, немецкую и еврейскую. В варшавском гетто, обнесенном со всех сторон высокой кирпичной стеной и заборами с колючей проволокой, оказалось около полумиллиона евреев. Улица Сенная, на которой стоял дом Хенрики Лазоверт, находилась на территории так называемого «малого гетто», где жила в основном интеллигенция и условия были лучше, чем в «большом гетто». Там же первоначально располагался знаменитый Дом сирот Януша Корчака.
Человек неравнодушный и умевший сострадать, Лазовертувна с первых же дней жизни в гетто начала сотрудничать с еврейской благотворительной организацией CENTOS (Centralne Towarzystwo Opieki nad Sierotami, то есть, Центральное общество опеки над сиротами), которая помогала бездомным и осиротевшим детям. Поэтесса писала отчеты, заявления, ходатайства… А Эммануэль Рингельблюм, историк, педагог и общественный деятель, создатель подпольного архива Варшавского гетто, привлек Лазовертувну к работе группы «Онег Шаббат», чьей задачей было поведать миру о судьбе жителей варшавского гетто, а также к участию в Еврейском товариществе общественной взаимопомощи. Здесь особенно пригодился литературный талант Хенрики Лазоверт. Как вспоминал Рингельблюм: «Ее тексты, плакаты, воззвания отличал сердечный, легкий и простой стиль. Поэтесса писала их кровью своего исстрадавшегося сердца».
Лазовертувна, конечно, не забросила литературу — она состояла в жюри нескольких литературных конкурсов, проводившихся в гетто, выступала на поэтических вечерах. Но сил и времени на стихи оставалась все меньше: нужно было бороться за жизнь. Хенрика Лазоверт не изображала из себя героиню — как и все, она боялась смерти, чувствуя ее дыхание за спиной. Еще до того, как оказалась запертой в стенах гетто, она пыталась уехать с матерью из Варшавы в Краков, просила знакомых литераторов помочь ей устроиться там на работу. Однако помочь ей никто не сумел или не захотел, ее собственных сил и средств не хватило, а после того, как всех варшавских евреев загнали в гетто, мечты об отъезде из Варшавы стали и вовсе несбыточными.
Варшавское гетто медленно умирало от голода. По карточкам на месяц можно было получить не больше двух с половиной килограммов хлеба на человека. В гетто, которое в ноябре 1940 года было обнесено высокой кирпичной стеной, люди умирали от голода прямо на улицах.
Поэтому вся надежда была на продовольственную контрабанду — если бы не она, гетто вымерло бы в первые пару месяцев. Главной задачей было пробраться на «арийскую» сторону, дождавшись, пока патруль отвернется. А поскольку дети до 12 лет не обязаны были носить на рукаве повязку со звездой Давида, то контрабандой занимались в основном они. Им легче было раствориться в толпе, выбравшись за пределы гетто, особенно, если у них была «хорошая», то есть, нееврейская внешность. Еду они покупали, часто пользуясь знакомствами в «арийской» части города (с развитием контрабанды сеть таких знакомств все больше разветвлялась), либо попросту воровали. Продукты проносили в рюкзаках или свертках, а также в специальных карманах, пришитых к внутренней подкладке одежды.
Для многих еврейских семей маленькие контрабандисты стали единственными кормильцами. Некоторые из них не только содержали своих родных, но и зарабатывали неплохие деньги. Для переброски контрабандного товара использовали дыры в стенах и заборах, крыши домов, подкопы, потайные лазы и даже водосточные желобы — по ним в гетто поставлялось молоко. Вот как описывает доставку продуктов в варшавское гетто протагонист романа Щепана Твардоха"Королевство" (2018) юный Давид Шапиро, вместе со своими друзьями организовавший целую сеть товарообмена между гетто и «арийской» частью Варшавы:
— Контрабандой мы занимались до самого конца, пока не грянула Большая акция. Одно время помогал в этом трамвай номер 10, который еще ездил через гетто. Сначала мы отправлялись на арийскую сторону, там оплачивали товар, затем арийские контрагенты, заранее предупрежденные по телефону, садились в вагон на своей стороне, перед улицей Милой трамвай немного замедлял ход, подкупленные польские полицейские отворачивались, и из окон трамвая летели свертки, а мальцы, которые уже были наготове, собирали их и заносили к нам в условное место, где мы распаковывали товар и распределяли его дальше.
Герои книги Твардоха, выдержанного в жанре приключенческого романа, по-своему наслаждаются суровой романтикой своего опасного «бизнеса». Добавим — смертельно опасного. Вылазки за едой на «арийскую» сторону часто оборачивались для отважных детей поистине дантовским адом — немецкие патрули избивали пойманных маленьких контрабандистов, калечили, а зачастую жестоко убивали. Жуткую славу снискал немецкий жандарм, получивший среди жителей гетто прозвище Франкенштейн — из садистского удовольствия он отстреливал маленьких контрабандистов, словно воробьев.
Маленькие добытчики, ежедневно рискующие жизнью ради спасения своих близких от голодной смерти, стали героями гетто. Еще во время оккупации говорилось, что эти дети достойны памятника. Его до сих пор не появилось. Однако нашелся человек, который, подобно Горацию, чей памятник из известной оды оказался прочнее меди и бронзы, увековечил безымянного маленького контрабандиста в стихах. Это была Хенрика Лазоверт, написавшая весной 1941 года стихотворение «Маленький контрабандист»:
Сквозь стены, заборы, ограды,
стремясь не попасться врагу,
не дрейфя при виде засады,
как черная кошка, бегу.
Спасаясь от пёсьего лая,
в морозы, и в дождь, и в жару,
в который уж раз начинаю
смертельную эту игру.
Большой мешок подмышкой,
лохмотья на плечах,
и — бег без передышки,
а где-то в сердце — страх.
Мой долг — не спать ночами
и в сотый раз рискнуть,
чтоб можно было маме
поесть хоть что-нибудь.
Сквозь стены, сквозь дыры и щели,
нет разницы — ночь или день,
голодный, пронырливый, смелый,
скольжу я тихонько, как тень.
А если я буду однажды
за шиворот схвачен судьбой —
застреленным может быть каждый,
не жди меня, мама, домой.
Не кличь напрасно, милая,
и не рыдай, склонясь.
Мне будет пыль могилою
да уличная грязь.
Лишь на губах упрямо
один вопрос замрет:
о кто же тебе, мама,
хлеб завтра принесет?
Перевод Игоря Белова
Это стихотворение — последний из дошедших до нас поэтических текстов Лазовертувны — стало в гетто необыкновенно популярным. Его читали на поэтических вечерах, оно было положено на музыку и исполнялось знаменитой певицей Дианой Блюменфельд и другими артистами в немногих открытых на территории гетто кафе, ресторанах и театрах. Расхожее выражение «стихотворение начало жить своей жизнью» здесь можно признать исключительно уместным. Тем более, что жизнь написавшей его поэтессы уже приближалась к своему трагическому финалу.
Летом 1942 года нацисты, следуя плану «окончательного решения еврейского вопроса», приступили к ликвидации варшавского гетто. Ежедневно с Умшлагплац в Варшаве битком набитые людьми поезда уходили в Треблинку — лагерь смерти. Хенрику Лазоверт вместе с матерью отправили на Умшлагплац в августе. Рассказывают, что знакомые поэтессы из Еврейского товарищества общественной взаимопомощи пытались в тот день, уже перед самой посадкой в вагоны, договориться с полицейскими и спасти Лазовертувну. Однако она отказалась — не смогла оставить маму одну и потому села в вагон, твердо понимая, что они едут на верную смерть. Примерно в эти же дни похожим образом поступил великий польский педагог и писатель Януш Корчак, не пожелавший спасаться в одиночку и погибший вместе со своими воспитанниками из Дома сирот в газовой камере Треблинки.
Так погибла эта талантливая поэтесса, чей литературный дар только начинал раскрываться. Но ее злоключения на этом не закончились — после войны в писательской биографии Хенрики Лазоверт появился печальный и не до конца объяснимый постскриптум, словно взятый из любовного романа с трагическим концом.
В конце 1945 года в еженедельнике «Odrodzeniе» («Возрождение») был напечатан рассказ бывшего любовника Лазовертувны, поэта и переводчика Романа Колонецкого «Я вспоминаю гетто» («Wspominam ghetto») — рассказ, ведущийся от лица некоего персонажа, жившего в годы оккупации в гетто; произведение огромной художественной силы, полный драматизма и достоверности, буквально рвущей душу на части. И только спустя полвека в результате расследования, проведенного польским поэтом и литературоведом Петром Матывецким, выяснилось, что Колонецкий напечатал тогда под своей фамилией… письмо, которое Хенрика Лазоверт написала ему из гетто. В этом письме она подробно описывала свою жизнь, страдания людей, обреченных на гибель, ужас и безысходность, царившие вокруг. Роман Колонецкий напечатал это письмо, почти ничего не поменяв — он только убрал личные обращения, чтобы текст был больше похож на рассказ, а подлинный автор письма остался неизвестен. Зачем Колонецкому понадобилось прибегать к столь циничному плагиату? Неужели дело было лишь в том, что ему, как утверждает исследовательница Элиза Концкая, нужно было отчитаться за писательскую стипендию, а сроки изрядно поджимали? Или это была более, чем странная попытка увековечить память о любимой женщине, всегда предпочитавшей держаться в тени других людей? На эти вопросы мы, наверное, никогда не узнаем ответов.