Детьми мы обычно с лихвой близоруки.
Я помню, мне ласку дарила она.
А я ей: Ну хватит. Ведь грубые руки.
Она отвечала тихонько: Война.

А я ей. Ну бабушка. Хватит же. Хватит.
Я взрослый! Увидят мальчишки ещё.
Она, не ослабив любовных объятий:
Дай кашу-то вытру. Беги, мужичок.

И я убегал. К речке, в поле, к кострищу.
Я думал, там воля. А воля — есть всё.
Любовь — для бродяги, достаток — для нищих,
Для рваной рубахи — заплаты кусок.

Я пил её жадно. Я был ненасытен.
Я вырос из всех подростковых рубах.
Всё больше спешил. И от жизненной прыти
И рук не коснувшись прощался: ну ба.

Прощался все чаще. Порою надолго.
Порой не прощаясь я шёл, куда шёл.
Я видел Амур, Ангару, Аргунь, Волгу.
И женщин с руками, как малбери шёлк.

Я видел в глазах их желанье и зависть.
Я что-то пытался ещё разглядеть.
А после. Не помню которой. Ты знаешь.
Мне вдруг захотелось ребёнком влететь

Да-да. В её сильные грубые руки.
Зажмурить глаза и увидеть всё то,
Что я прогулял дураком. От испуга,
Что кто-то увидит меня слабаком.

И даже заплакать. Я столько не плакал.
Обнять её крепко. Не выпятив грудь.
Снять всё. Разорвать свою душу на флаги.
Шепнуть ей: я здесь. Никуда не уйду.

Быть нищим, нагим, неподвижным и слабым.
Быть тем, что включаю в понятье — собой.
Бабуленька, бабушка, бабонька, баба.
Она бы сказала: да мой ты герой.

А я бы. Про век пережитой разлуки.
Про тонны бессмысленных вод и путей.
Что стали слабей её нежные руки,
Пока я искал себя вовсе не в тех.

Про жизни расцвет и дурманящий воздух,
Про истинный смысл своего бытия.
Про то, как ценить научился. Но поздно.
Скажи, она слышит меня
у Тебя?..