— Как Вы думаете, всегда ли обличение зла есть тем самым призыв к добру?

— Скажу сразу: нет, не всегда. Понимаете, в советские времена от автора требовалось лакировать действительность, писать в соответствии с «генеральной линией». А человек видел, что в жизни есть зло, которое не положено было замечать. И обличить это зло ему казалось очень важной задачей. Надо же говорить правду! Мол, стоит лишь назвать зло по имени — и оно рассыплется. Стоит лишь указать людям доброй воли на зло — и они сообща с ним справятся. То есть это было своеобразной реакцией творческого человека на официальную пропаганду. И автор, к тому же, упивался собственной смелостью… Но вот времена изменились — и оказалось, что все куда сложнее. Обличение зла чаще всего не пробуждает в душах наших современников добрые чувства, а ввергает их в состояние депрессии. Более того, когда человеку показывают слишком много зла, он невольно привыкает к нему, начинает воспринимать как норму жизни…

Но это свойственно не только нашему времени. Как раз во времена Достоевского было такое забавное выражение — «Абличительная литература», именно с буквой «А». Все над ней посмеивались. Абличать губернатора, городничего, жандарма — как это было приятно! Но ведь из этой «Абличительной» литературы кроме Салтыкова-Щедрина, человека действительно талантливого, никто не остался. Но и у него лучшее, что остается — это последние строчки в «Господах Головлевых», когда омерзительный Иудушка Головлев тоже доходит до катарсиса. Если же катарсиса нет, то получается уровень журнала «Крокодил». Такое не остается в вечности. Кто сейчас всерьез вспоминает, скажем, перестроечную драматургию Шатрова или Гельмана? Они исчезли как драматурги, хоть и увенчаны государственными премиями. И ведь многим тогда казалось, что их творчество — предел остроты. Но если сейчас поставить пьесу «Заседание парткома», где хорошие партийцы спорят с плохими партийцами — уверяю, на это даже члены КПРФ не пойдут, потому что они уже спорят по-другому. А остальным людям, вменяемым, это совершенно чуждо.

Конечно, есть и другая сторона медали. Лакировки действительности нам не нужно. Мы научены «Кавалером золотой звезды» и «Белой березой», мы все время боимся этого. Но в какие бы тайные глубины человеческого подсознания ни заглядывал Достоевский в «Братьях Карамазовых» или в «Бесах» — без Зосимы и Алеши Карамазова и без поиска добра в Мите Карамазове Достоевский не был бы Достоевским.

Конечно же, назвать зло чрезвычайно важно. Но не худо бы и добро назвать! А вот этого в современной драматургии практически и нет. Тут процесс, видимо, общий и для театра, и для литературы, да и вообще для нашей нынешней жизни. Нами в огромной степени манипулируют средства массовой информации, которым гораздо важнее рассказать о случившемся несчастье, чем о том ежедневном, повседневном счастье, которое есть в жизни. Ну есть оно, ну что ты сделаешь! Но зло — для многих это лишь информационный повод.

— Может, дело еще и в том, что художнику описывать зло проще?

— Конечно, описать конфликт, который высветляет лучшие стороны человеческой души, сложнее, чем нарисовать ситуацию, в которой все выглядят мерзавцами. Да и в жизни что проще — подложить учителю кнопку на стул или решить уравнение? Конечно, можно сказать, что подлинное изображение зла — это тоже искусство. Вне всякого сомнения, и ад у Данте — это высокое искусство, и изображение Федора Павловича Карамазова, этого негодяя, у Достоевского — это тоже высокое искусство, и тут тоже требуется мастерство. Помните, как у Гоголя, когда кузнец Вакула нарисовал черта, то сделал его таким противным, чтобы баба, приходя в церковь с младенцем, всегда говорила: «ось, бачь, яка кака намалевана». Да, каку намалевать — здесь тоже нужно мастерство, это тоже может быть искусством. А вот нарисовать добро, рай написать — труднее, чем ад. Но это и более высокая задача для художника.

Гор пока не видно