Моя планета
1. Взрежет мощно Нил плодородную почву,
спотыкаясь нервно о пять порогов,
но тиха по-женски вода и не ропщет
звероголовому древнему Богу.
Не бывает дождей в золотом Египте,
и весной только Нил напоит разливом,
словно вязью строк в седом манускрипте,
он расчертит долину песком и илом.
Отражает нечетко в зеркальной глади
Мемфис и белокоронные Фивы,
отголосками в русле затихнет праздник
в честь небесной львицы с рыком сварливым.
Известняк пирамид серо-выцветше-желтым
оттеняет смуглянку в белом льняном плаще…
Памяти след в Египте не может быть стертым —
усыпальницы дремлют в ночной темноте.
Древний сфинкс — что вселенский застывший ужас,
каменным жизням ушедшим — да несть числа,
охраняет покой забинтованных, служит,
путь преграждая потокам загробного зла.
Тутмос Первый хвастливо потомкам скажет,
что «…подвинул границы к пределам солнца…»,
сколько в битвах воинов трупами ляжет,
Богом Ра жестоко закованных в бронзу.
Гор божественный с сОкольим острым взглядом,
черный полушакал — полуволк Анубис…
…маленький человек с пантеоном рядом —
его
трудами Египет восславлен будет.
2. Обворожительна Венеция, божественна, чудна,
на тайнах водной глади жизнь протанцевала,
и карнавальных масок вереницу знала,
и божьим даром охранять чужой секрет наделена.
Пылали страсти здесь — не век один, не полтора, не два —
от самого рождения святого чувства,
которым управлять нелегкое искусство,
и смысла спорить нет: любовь всегда во всем была права.
Вот взгляд стрельнул — уже отведены прелестные глаза,
подвязка показалась из — под шелка юбок,
а лед приличий светских очень тонок, хрупок —
и нависает над моральными устоями гроза.
Безумное желанье отражает улиц слабый свет,
скользит в зрачках туман — особый чуткий трепет.
Здесь кто-то произносит нежный робкий лепет,
а кто-то, улыбаясь, шепчет непристойности в ответ.
И вот уже скрывает тайны плотной занавесью ночь,
пороки пряча сладострастья и измены,
мелькают тени, стоны на заблудших стенах.
Не смея видеть грех, сбегает с неба юный месяц прочь.
Ах, сколько лжи, интриг за веерами, амурных мизансцен,
надушенных платков, намеков и уколов,
касаний плеч и рук нечаянных в гондолах,
и душ падений в преднамеренный и откровенный плен.
Пристанищем для сладкого греха Венеция стоит,
на том стояла вечность или две — так что же?
Учить ее, красавицу, как жить, негоже.
Хранила тайны —
и Господь ее пусть преданно хранит.
3. Здесь Петергофские дворцы
хранят печаль своих фонтанов.
Здесь наши деды и отцы
латали нитью веры раны —
и недруг не чинил вреда.
Так будет век. Всегда. Всегда.
А у картинных галерей
теснятся стайки пестрых платьев,
и, набирая скорость злей,
вагон метро меня укатит
в провал туннеля, в никуда…
Так будет век. Всегда. Всегда.
И Питер искренний, святой,
с пророческим, туманным шармом,
в булыжник мостовых влитой
прописан вязью в нашей карме —
прочнее в душах нет следа.
Так будет век. Всегда. Всегда.
Лишь только руку протянуть,
сойти на площади вокзала —
любовь, Нева, тебе вернуть,
пытаться жизнь начать сначала,
оставив прошлое в лета.
Так будет век.
Всегда.
Всегда.
4. Белое солнце пустыни Гоби трогает краем скалистость гор. На их вершины приходят боги, смотрят на скалы они в упор и размышляют: силён характер у человека, что здесь живёт.
Климат не кажется вовсе раем — то суховеем, то ливнем бьёт. Много кочуют с ветрами вместе. Много шаманы поют легенд.
Камень мечами нещадно взрезан Каракорумских белесых стен. Сотни дорог, петляя, приводят в город богатый, как будто крёз. Смелый получит на счастье ордер, слабый — потоки солёных слёз.
Берег Орхона. Холодный ветер.
Здесь Чингисхана созреет ветвь. Тёмен закат, а рассвет юн и светел, бесится кровь в лабиринтах вен. Древний, красивый, совсем не мирный…
Против амбиций не устоять, и Чингисхан покорит пол-мира, время захочет направить вспять.
Взгляды прищурив, глядят потомки [кожа смуглеет день ото дня] и миллиарды звездных осколков гордо и молча в ладонях хранят.
5. Любил ли Лондон я когда-то в целом?
Быть может, только плеч прозрачных воск…
Ни разу не была ты загорелой,
таких, как ты, воспел в полотнах Босх.
И я б воспел, да не рожден для кисти…
Одной из Стрит, не спящих никогда,
иду не трезв: расплывчатые мысли
ни толку не приносят, ни вреда.
Печальный Лондон голубей ласкает —
воркуют птицы на его груди.
И ночь скупыми, мягкими мазками
на Темзу тень кидает позади.