Личность Муссолини
К сорокалетнему юбилею в июле 1923 года Муссолини стал известен всей Европе. Его лицо было желанным объектом для фотографов и карикатуристов. Будучи значительно ниже ростом, чем это видно на официальных снимках, он был широкоплеч и мускулист, а из-за появляющихся залысин казался старше своих лет. Когда перед объективом он в свойственной ему манере выпячивал грудь и откидывал назад огромную голову, это особенно подчеркивало выступающий вперед подбородок. У Муссолини была привычка стоять, расставив ноги, уперев руки в бедра и слегка нахмурясь. Некоторые называли это наполеоновской позой. Иногда он представал перед камерой, заложив руку за борт пиджака — опять-таки аффектация в духе Наполеона. Особенно выдающимися в его облике были большие выпуклые глаза, которыми он вращал так свирепо, что лондонцы в декабре 1922 года увидели в этом тревожный симптом; близкие к дуче люди знали, что это выражение властности и требование подчинения.
Став премьер-министром, Муссолини быстро отработал соответствующие светские манеры и во время выступления старательно, следил за своей обычно неотесанной речью. При этом он все еще частенько забывал побриться, что очень бросалось в глаза благодаря его черной щетине. Позднее он стал брить голову, чтобы скрыть процесс облысения, и пользовался для этого услугами одного из полицейских охранников в качестве цирюльника. Манеры поведения вождя за столом вызывали некоторое смущение, и это могло быть причиной его нежелания есть на людях. Одному молодому чиновнику из министерства иностранных дел было поручено обучить Муссолини элементарным правилам дипломатического этикета.
В двадцатые годы Муссолини носил в основном гражданскую одежду. Для первого официального визита к королю он надел плохо подогнанный костюм и высокую шляпу, и это так ему понравилось, что на протяжении какого-то времени он старался навязать своей свите эту нелепую форму одежды. Иногда он надевал вечерний костюм для официальных визитов, отправляясь в одиночестве обедать в ресторан; или надевал фрак в сочетании с канареечного цвета ботинками. На многих снимках, сделанных в 1922—1924 годах, можно заметить его пристрастие в одежде к пестрым мотыльковым цветам. Муссолини сбросил свою шляпу-котелок, когда заметил, что такие шляпы носят в американских комедийных фильмах, к которым он питал пристрастие. Позже он все больше стал склоняться к военной униформе, и вначале эта одежда была также преувеличенно неестественной. Он поощрял министров носить отделанные золотой каймой синие туники, треуголки, декоративные шпаги и богато изукрашенные знаки рыцарского достоинства. Почти на всех фотографиях после 1930 года Муссолини снят в форме, за исключением тех, где он позирует среди купальщиков на пляже Риччионе или с обнаженным торсом стоит среди крестьян во время сбора урожая — две позы, рассчитанные на аффектацию, которые Гитлер, не отличавшийся хорошим телосложением, считал крайне непристойными.
Приехав в Рим, Муссолини несколько месяцев жил в отелях. Позднее он нашел подходящие апартаменты на верхнем этаже палаццо Питтони, куда ему присылали еду. Один из его немногих посетителей отмечал безвкусицу меблировки и огромные портреты самого Муссолини, подавляющие всю остальную обстановку парадных комнат. Спустя несколько лет дуче переехал на великолепную виллу Торлония, которую один услужливый аристократ предоставил ему за номинальную арендную плату. Здесь опять-таки его существование было более чем скромным. Он редко кого, даже родственников, принимал у себя, тем более не любил приглашать посторонних посетителей: «диктатор не должен позволять вторгаться в свою личную жизнь». Уделял еде не более трех минут, повторяя, что ежедневная трата на это большего времени не сможет улучшить его пищеварение. К 1923 году Муссолини почти совсем бросил пить и курить.
Дома к нему допускались обычно лишь один-два человека из обслуги, которых отбирали по таким качествам, как ненавязчивость и благоразумие. Среди них были Чезира Карроччи, подвижная и чем-то неприятная дама, выполнявшая обязанности повара и домоправительницы, и Камилло Ридольфи, учитель фехтования и конюх, с которым Муссолини имел обыкновение по утрам ездить верхом по обширным, окружающим виллу лугам. Верховая езда стала новым видом развлечения, а затем и страстью дуче. Во время отъездов босса Ридольфи выступал э роли мажордома. Эта работа его устраивала, конюх получал оклад генерала фашистской милиции. Квинто Наварра, исполнявший обязанности швейцара и личного секретаря, приезжал каждое утро в восемь часов (а зимой — в девять), чтобы отвезти Муссолини в его офис, и знал диктатора лучше, чем кто-либо другой. Наварра достался Муссолини от прежних премьер-министров и не был фашистом. Служебный секретарь Алессандро Чиаволини был офицером фашистской милиции, а в прежние времена журналистом в «Пополо д’Италия». С Эрколе же Боратто, преданным шофером, служившим ему на протяжении двадцати лет, Муссолини едва ли обменялся хоть одним словом.
Дуче приобрел семьдесят акров пахотной земли в Романье. Там он создал современное фермерское хозяйство, оборудованное по последнему слову техники. В 1925 году Муссолини обуяла грандиозная идея перестройки большинства окрестных деревень, расположенных вокруг местечка, где он родился, и на этот памятник его личности были выделены весьма основательные суммы. Большой загородный дом недалеко от родной деревни был подарен Муссолини по общественной подписке. Это был старинный замок «Рокка делле Каминате», щедро отреставрированный специально для этой цели и ставший для семьи дуче основным домом для отдыха. Отпуска Муссолини обычно проводил в Риччионе, на побережье Адриатического моря. Кроме того, король предоставил ему небольшой коттедж в одном из своих поместий у моря, недалеко от Рима, куда его жене Рахели не было доступа.
Семья жила с комфортом, пользуясь даже личной яхтой в тех редких случаях, когда в этом возникала необходимость. Вероятно, было что-то странное в том, что человек, столь привыкший подкупать других, был так равнодушен к богатству. Зато он имел неограниченный государственный кредит для себя лично и своих детей без всяких обязательств давать в этом отчет перед общественностью. Он имел также приличный доход как член парламента и землевладелец, получал зарплату как премьер-министр. Его газеты не всегда приносили хороший доход, и в середине 20-х годов, очевидно, не покрывали дефицита, но их владелец постоянно получал дивиденды. К ним добавлялись авторские гонорары. Статьи, которые Муссолини писал для американских журналов (или, скорее, которые тайно писали под его именем американские журналисты в сотрудничестве с его братом и Маргаритой Сарфатти), давали ему примерно 1500 долларов в неделю. Дуче также выплачивались гонорары за выступления, которые печатались как пропагандистский материал на нескольких иностранных языках. Вторая биография Муссолини, написанная в 1927—1928 годах, принесла ему более миллиона лир в первые два года, такую же сумму он получил за другую книгу, написанную в 1944 году.
Пока семейная жизнь не стала фетишем фашистской веры, Муссолини не перевозил жену и детей на постоянное жительство в Рим. Это случилось лишь спустя пять лет после вступления его в должность премьер-министра. А до тех пор он ездил домой три-четыре раза в год на несколько дней, да и то иногда навещал не жену, а сеньору Сарфатти. Даже когда в 1925 году Муссолини был сильно болен, Рахель не приехала ухаживать за ним. Она не любила римское общество и по-прежнему не выказывала интереса к политической жизни мужа, предпочитая работу на ферме. Поздравления с праздниками они посылали друг другу по почте. Обращаясь к мужу, она называла его дуче даже в семейном кругу. Между ними сохранялось чувство уважения и привязанности, хотя не было особой близости, и некоторые считали, что Бенито побаивался Рахели. Казалось, он не слишком рад существованию семьи. Находясь дома, супруги жили обычно порознь и даже питались по отдельности. Но официальная версия выглядела совершенно иначе, особенно после того, как фашизм стал проповедовать, что долг каждого итальянца стремиться иметь как можно больше детей. После этого Муссолини настоял на церковном обряде бракосочетания, дабы подать пример другим, и печать стала преподносить широкой публике семью диктатора как оазис его душевного спокойствия, где он восстанавливает растраченные в борьбе силы. Рахель сделали идеальным образцом фашистской жены, трудолюбивой, добропорядочной домохозяйки. Анкета, составленная для нее американским журналистом, была заполнена мужем, отметившим, что ее любимым занятием являются шитье и просмотр кинофильмов; но в основном ее имя и фотографии не попадали в газеты.
Их старшая дочь Эдда, родившаяся в 1910 году, всегда была любимицей Муссолини и, как считали некоторые, единственным близким ему существом. Какое-то время у нее была гувернантка-англичанка, но потом девочку послали для завершения образования в аристократическую школу, из которой она сбежала. Сын Витторио, родившийся в 1916 году, вспоминал впоследствии, что в юные годы почти не видел отца. В 1918 году родился Бруно, в 1927 — Романо, в 1929 — Анна Мария. Муссолини признавал, что был не очень внимательным отцом, другие отмечали, что он разговаривал со своими детьми так, как будто выступал на публичном митинге. Иногда о них говорили как о рано развившихся детях, и хотя Муссолини отмечал с некоторым неодобрением, что учителя всегда ставили им за классную работу высшие оценки, он старался убедить себя, что блестящие экзаменационные баллы были получены ими по заслугам. Однако в дальнейшем дети разочаровали своего отца. Вероятно, им жилось довольно тоскливо.
Ближе всех к Муссолини был его младший брат, и именно Арнольдо состряпал вторую «автобиографию» Бенито. Он был также фактическим автором некоторых статей диктатора. Арнольдо, как и его брат, в свое время работал школьным учителем. Он был гораздо спокойнее по характеру и заслужил репутацию сдержанного и благоразумного человека, хотя с глазу на глаз иногда поощрял Бенито на жестокие и агрессивные действия. Как редактор «Пололо д’Италия» Арнольдо внес немалый вклад в создание культа дуче, но, в общем, был более человечен, не столь придирчив и мстителен, и его смерть в 1931 году явилась для Бенито ощутимой потерей. Фашистская пресса также исступленно восхваляла Арнольдо как блестящего писателя и глубоко оригинального мыслителя, однако эта репутация была, конечно, незаслуженна.
Никто не был ближе к Муссолини, чем его брат, но даже и он не был достаточно близок. Подозревая почти каждого, диктатор мало к кому из других фашистских лидеров относился с уважением. Это был не просто одинокий человек, а мизантроп, считавший омерзительной саму человеческую природу. Он считал, что каждый человек крайне эгоистичен, почти ни в чем некомпетентен и ненадежен. Это, по мнению Муссолини, была еще одна черта, роднившая его с Макиавелли — превосходным знатоком политики и, «возможно, величайшим из всех итальянских философов», хотя он и считал, что Макиавелли недостаточно далеко пошел в своем презрении к человечеству.
Это презрение отразилось в инстинктивной неприязни Муссолини к общению с людьми. Иногда он сознавал причину своей изолированности и чувства превосходства над всеми остальными, но обычно оправдывал эту отчужденность, как необходимую для его стиля управления. Он привык считать себя человеком, огражденным от общения с другими как бы по какому-то божественному изъявлению, стоящим в одиночестве на своем пьедестале, недоступным внешнему влиянию. Он гордился умением контролировать свои чувства, выражение лица, на котором сменялись лишь две личины — свирепости и благожелательности. Имел обыкновение говорить о необходимости барьера, позволявшего держать других на расстоянии, и даже о «физическом отвращении» ко всякого рода контактам. Когда он запретил рукопожатие и заменил его «более гигиеничным» приветствием древних римлян, это исходило частично от почти болезненной неприязни к физическому прикосновению.
Как-то Муссолини, давая интервью одному французскому корреспонденту, сказал, что «лидер не может иметь ни равных, ни друзей и никого не должен отличать своим доверием». Он любил вспоминать, что, даже в детстве, у него никогда не было друга, и с тех самых пор он намеренно решил жить в одиночестве. Дружба была чувством, которое он презирал. Муссолини оправдывал свою обособленность, заявляя, что не нуждается в советах и редко испытывает потребность в обсуждении с кем-нибудь даже политических вопросов. Эти заявления не совсем искренни, но дают возможность лучше рассмотреть его как личность. Дуче стремился к тому, чтобы его считали непохожим на других людей из-за отсутствия у него чувства эгоизма и личного тщеславия. Но это также было неправдой. Близкие к нему люди знали обратное — его тщеславие и почти болезненная потребность в льстецах не знали границ.
У Муссолини не было склонности вести салонные беседы. Время от времени он пробовал это делать, но всякий раз безуспешно, и предпочитал характерную для него отрывистую речь с насмешками, саркастическими замечаниями и сквернословием. Легко впадая в сарказм, он практически не обладал чувством юмора или легкой иронии и из-за этого часто попадал в смешное положение. В юности ему нравились работы карикатуристов и произведения сатириков, но потом он пришел к мысли, что «фашизм слитком святое дело, чтобы над ним можно было смеяться». Он замораживал всякого, кто пытался шутить, за исключением тех случаев, когда его гостями были иностранцы, которым он хотел поднять настроение. Если какой-нибудь журналист упоминал в своей статье о том, что Муссолини смеялся, он требовал убрать это место. На протяжении нескольких лет было запрещено помещать в печати какие бы то ни было фотографии, где он улыбается. Предпочтение отдавалось недовольной гримасе с надутыми губами. Он хотел производить впечатление очень сурового человека.
Несмотря на мизантропию и отсутствие чувства юмора, у Муссолини были и привлекательные черты. При желании, он мог очаровать любого, его критики утверждают, что он умел быть интересным в любом разговоре. Несомненно, магнетизм дуче особенно сильно действовал на тех, кто редко его видел; фашистские лидеры вспоминали, как сразу же оказывались во власти его обаяния, особенно в самом начале его деятельности, еще до того, как его промахи стали слишком очевидны. Они испытывали трепет перед его удивительной жизненной энергией, умом и сообразительностью. Нельзя не согласиться, что опыт журналистской работы способствовал развитию у Муссолини необычайной памяти на факты. Дуче особенно гордился своим высоким интеллектом, железной волей и удивительным чутьем политического момента.
Муссолини заботился также о создании себе в обществе имиджа человека с очень высокой трудоспособностью. Рабочий день его длился восемнадцать-девятнадцать (а в выходные дни — четырнадцать) часов. В то же время на его письменном столе никогда не было никаких бумаг, все сложные государственные дела решались устно. Муссолини сам предложил журналистам распространять разные истории о его трудолюбии. Так читатели газет узнавали, что Муссолини спит всего пять часов, а в случае крайней необходимости, может работать вообще без сна ночи напролет. Но эта легенда, подобно многим другим, была выдумкой. Иногда он давал указания, своим чиновникам оставлять в его кабинете на всю ночь свет, дабы создавать впечатление ночных бдений. В действительности же Муссолини был большим любителем поспать, рано ложился в постель и спал по девять часов кряду, не позволяя будить себя даже в экстренных случаях. Он не нуждался в регулярном полуденном отдыхе, но иногда засыпал днем прямо за рабочим столом.
Муссолини не был лентяем, но слухи о его невероятной работоспособности и продуктивности сильно преувеличены. А утверждения о том, что у него почти не бывает выходных, вообще не соответствовали действительности. Он старался убедить всех, что проводит в день в среднем по двадцать пять совещаний и так круглый год, и что за семь лет он разрешил 1887112 деловых вопросов, эта цифра вызывает подозрение своей удивительной точностью: получается, что он разрешал почти по сто дел в час в течение шестидесятичасовой недели. Более того, он говорил, что ежедневно находит время для занятий спортом, а по вечерам играет на скрипке, что не исключало обязательное ежедневное чтение отечественной и зарубежной прессы. Муссолини заявлял, что международная политика отнимает большую часть его времени, хотя, по словам одного посла, так «основательно погряз в своих многочисленных обязанностях», что едка мог выкроить час для занятий иностранными делами. В другой раз Муссолини сказал, что тратит большую часть дня на руководство деятельностью трех министерств обороны. А на деле он старался свести до минимума каждую из своих многочисленных обязанностей и главным образом был заинтересован лишь в том, чтобы создать видимость сверхчеловеческой энергии.
Эти противоречия лучше всего объясняют тот факт, почему одни видели в Муссолини актера, другие — притворщика, актера, беспрестанно меняющего роль в зависимости от ситуации. Официальные пропагандисты, конечно, отрицали все это, поскольку здесь просматривались намеки на шарлатанство или по крайней мере лицемерие; тем не менее это был один из аспектов, в котором многие видели разгадку его личности. Театральность не была его второй натурой, она была его сутью. Один разочарованный последователь дуче с горечью признавался впоследствии, что в действительности Муссолини оказался ближе к самозванцу восемнадцатого века Калиостро, нежели к Гарибальди. Драматург Пиранделло, Чезаре Росси также описывали его как человека, обладавшего «удивительной способностью играть одну за другой совершенно разные и противоречивые роли… Сегодня он говорит, что это белое, а завтра — что это черное». Росси приводил примеры того, как быстро Муссолини переходил от цинизма к идеализму, от импульсивности к осторожности, от великодушия к жестокости, от решительности к колебаниям, от сдержанности к непреклонности. Похоже было, будто он сам не знал себя и находился во власти своих притворных перевоплощений.
Муссолини, как актер, жил на нервах, в непрестанном напряжении физических и умственных сил, и это напряжение не всегда могла скрыть внешняя невозмутимость. Когда он появлялся раскрепощенный и обаятельный — это также была маска. Итальянцам редко доводилось видеть ее, за исключением разве Д’Аннунцио, единственного человека, не считая короля, к которому диктатор относился как к равному. Но иностранцам нравилась его манера появляться без рассчитанных на публику аффектаций в выражении лица и походке, хотя и им приходилось наблюдать, как добродушное, беззаботное поведение дуче могло внезапно измениться при появлении в комнате посторонних. Свирепая поза была не менее напускной, но Муссолини признавался, что чувствует необходимость внушать страх.
Трудно сказать, насколько улучшилось здоровье Муссолини после его тяжелой болезни в 1925 году, так как в печати не допускалось ни малейшего намека на недомогания диктатора; иностранных журналистов за подобные промахи немедленно высылали из страны. В 1929 году опять возникла угроза внутреннего кровотечения, и он прошел курс лечения. На протяжении ряда лет, как только появились симптомы обострения болезни, Муссолини садился на преимущественно жидкую диету. Он регулярно выпивал три литра молока и по шесть раз в день ел фрукты. В начале тридцатых годов время от времени он так страдал приступами язвы, что не способен был сосредоточиться. И все же продолжал поддерживать физическую форму и моложавость. С успехом скрывал, что носит очки, и начал пользоваться специальной пишущей машинкой с крупным шрифтом, чтобы можно было без очков читать текст выступлений. Придумал ещё один странный способ демонстрации своей юношеской энергии — обегать строй солдат во время смотра на военном плацу; он продолжал делать это, даже когда ему было далеко за пятьдесят.
Муссолини был поклонником любых видов спорта, а особенно связанных с риском. О его увлечении верховой ездой ходили легенды: он мог мчаться на коне со скоростью автомобиля. Каждый год публиковались сообщения, сколько часов он налетал, пилотируя самолет. Некоторые биографы приводили и общую цифру — 17000 летных часов, столько, сколько может налетать пилот, занятый полную рабочую неделю, за всю свою жизнь. Время от времени Муссолини приглашал иностранных журналистов посмотреть, как он фехтует, играет в теннис или ездит верхом, надеясь, что они напишут о его мастерстве и опыте. Иногда репортерская честность жестоко наказывалась.
Другим иллюзорным занятием Муссолини было составление планов. Дуче любил говорить, что у него четко рассчитано, что предстоит сделать в течение следующих двенадцати или более месяцев, и однажды даже заявил, что тот, кто не способен видеть по крайне мере на пятьдесят лет вперед, не должен допускаться к управлению страной. Неудивительно, что некоторые его решения, казавшиеся в какой-то момент случайными, были на самом деле тщательно продуманы заранее. С другой стороны, Муссолини весьма гордился своей интуицией и инстинктивным чутьем, под влиянием которых он порою действовал. Он считал, что этим отличается от простых смертных, которым необходимо тщательно взвешивать все «за» и «против».
Муссолини нравилось казаться непредсказуемым и загадочным и вызывать у окружающих удивление. Он считал это признаком творческого гения, доказательством того, что он направляет события, а не идет у них на поводу. Если истинная информация о каком-нибудь событии из его жизни просачивалась в печать, он инстинктивно тут же совершал обратный поступок, дабы продемонстрировать свою непредсказуемость и, как считали некоторые, расстроить планы соперников. Муссолини соглашался, что был импровизатором, «каждый день изобретавшим новые политические методы»; многие фашистские лидеры признавали, что его импульсивность не поддается контролю, что ему не хватает терпения и упорства для проведения рассчитанных на длительное время стратегий. В основном он действовал под влиянием минуты.
Муссолини хотел казаться человеком с сильной волей, быстро и неожиданно находящим решения, который с юных лет мечтал «оставить свой след в законах и обществе», войти в историю как высшее существо, супермен. «Официальная» биография Маргериты Сарфатти заканчивается следующим описанием Муссолини: «Его глаза светились внутренним огнем»; «он расточал себя до полного физического изнеможения, желая остаться в истории века львом, протянувшим когтистую лапу и этой лапой разорвавшим старый мир сверху донизу».
Сеньора Сарфатти и Анжелика Балабанова говорили, что по их первому впечатлению Муссолини был «тепписта» — хулиган и скандалист. Он любил смотреть бокс, считая его столь же восхитительным, как и военную игру, и имел обыкновение хвастать, что у него есть личный инструктор по боксу, который его тренирует в этом, как он выразился однажды, «исключительно фашистском средстве самовыражения». Фашистская дубинка, или «манганелло», была еще в 1929 году его любимым орудием национальной политики. Когда какой-то американец спросил Муссолини, что действеннее — перо или шпага, тот тотчас ответил, что шпага, «потому, что она разит. Разит. Приносит смерть. Кончает». Это последнее слово он особенно подчеркнул, переведя его на свой нелепый английский.
В ранней молодости Муссолини был отъявленным дуэлянтом. У него был чрезвычайно экзотический стиль драться на саблях — вечные поиски зрелищных эффектов при полном пренебрежении к принятым условностям рыцарских поединков. Чисто внешне он казался отважным мужчиной, но любопытен факт, что кое-кто ставил и это под сомнение. Иные связывали его пристрастие к дуэлям с его сложным внутренним миром, те, кто знал Муссолини лучше, считали, что его эмоциональная речь и страстное желание властвовать были попытками преодолеть внутреннюю застенчивость. Однажды он попросил своего большого почитателя Пини убрать из его биографии слово «застенчивый», но оно стало составной частью образа Муссолини. Некоторые доходили даже до того, что называли его «женоподобным». По словам его жены, «он лишь казался львом, а на самом деле был несчастным малым». Альфред Адлер, психиатр, был уверен, что у Муссолини, должно быть, еще с раннего детства осталось резко выраженное чувство неадекватности. Как отмечал Хемингуэй, истинно отважный мужчина не станет драться на дуэлях, как и не станет позировать перед фотографами, изображая прирученного льва. А уж тем более не станет, будучи неопытным водителем с непредсказуемо вспыльчивым характером, садиться за руль автомашины и мчаться на опасной скорости по плохим дорогам, а потом хвастать этим.
«Живи с риском!» — вот лозунг, который Муссолини выдвинул перед фашистской молодежью. Гордясь тем, что он прибегнул к насилию для захвата власти в Италии, диктатор не имел ничего против установившейся за ним за рубежом репутации «непредсказуемой личности с горячим темпераментом», «у которого кровь может ударить в голову… вызвав волну демонического своеволия, которое способно закончиться дымом, лавой, разрушением». В его речи часто проскальзывали такие слова, как «битва», «столкновение» и «борьба». Он с успехом пускал в ход такие лозунги, как: битва за мир, битва за хлеб, битва за возрождение, битва за разрешение южной проблемы и даже битва против воробьев, мышей и комнатных мух.
Другой составной частью общественной репутации Муссолини было мнение о нем как о человеке снисходительном и великодушном по отношению к тем, кто в этом нуждался, жестоким скорее на словах, чем на деле. Правда, некоторые знакомые дуче считали филантропию частью его гордыни, а не доброты, которую он выказывал обычно в тех случаях, когда ему это ничего не стоило. И хотя он дал некоторые дотации семьям тех, кто пострадал от фашистских гонений — например, семье Маттеотти, — это произошло лишь после того, как они покорились и попросили о милосердии: приманка, чтобы заставить подчиниться и других.
Муссолини был менее жесток, чем многие другие диктаторы, но за незначительными проявлениями дешевой снисходительности скрывалась, как он и сам сознавал, натура мстительная, получавшая удовольствие от собственного чувства ненависти и сознания, что его тоже ненавидят. В его отношении к Кларе Петаччи и многим другим любовницам обнаружился явный элемент садизма. С семьями некоторых изгнанников обращались с ничем неоправданной жестокостью. Кое-кто из его старых знакомых, оказавшихся слишком гордыми, чтобы признать свои ошибки, был безжалостно оставлен заживо гнить в колониях для уголовников, даже когда они уже не представляли для него никакой опасности. В нем полностью отсутствовало великодушие к прежним соратникам, хотя, возможно, это был продуманный ход в политической игре. Как иногда признавался сам Муссолини, злобная мстительность по отношению к некоторым его врагам — и даже тем, которые считались его друзьями, — преследовала его всю жизнь. Он испытывал удовольствие, смягчая какие-нибудь особо жестокие наказания, но в то же время вмешивался в решения судей, требуя вынесения смертного приговора — при условии, что его вмешательство не станет достоянием гласности.
Отношение Муссолини к смерти было всегда щепетильным. Трудно представить, чтобы он мог убить кого-нибудь собственными руками или, подобно Гитлеру, наслаждаться зрелищем казни. Тем не менее он хладнокровно отдавал приказы убивать. Муссолини совершенно не признавал гуманизм, как основу морали. С течением времени становилось все труднее разглядеть в его действиях какую бы то ни было мораль. Тот факт, что он почти не делал различия между добром и злом, справедливостью и несправедливостью, отмечали как губительную слабость даже некоторые из его близких соратников. Его отношения с Думини и Альбине Вольпи показывают, что он не сторонился общества заурядных уголовников и готов был использовать их без всяких угрызений совести, если, конечно, его имя не попадет в печать рядом с их именами. Его родной брат, безмерно восхищавшийся Бенито, считал, что он вполне бы мог стать преступником. Многие люди не без оснований называли его убийцей.