Мой брат выловил это несчастье из пруда.
Оно уже почти не булькало: связанные шпагатом лапы продолжительному плаванью не способствуют.
Бабушка, котов не жаловавшая, открыла было рот, чтоб припечатать, — мол, иди и положи, где взял. Но глянула еще раз и задумчиво сказала:
— Может, Кравчихиных рук дело?
Прошлым летом Кравчиху застукали за обиранием нашей смородины. Женщина, которая втихаря обирает соседскую смородину, способна на все — от разжигания третьей мировой войны до утопления котов в чужом пруду.
Несчастье крупно дрожало в луже натекшей с него воды, мокрое насквозь, в тине какой-то, с прицепившейся к тощему хвосту водорослью.
— Офелия, тебе довольно влаги! — сказал начитанный брат. — Оставим Офелию, да, бабушка? А то Кравчиха точно утопит.
При стирке выяснилось, что это уж никак не Офелия. Ну, а где Офелий, там и до Афели рукой подать.
За пару недель Афеля отъелся, распушился, обнаглел и воцарился. Умел нацепить на морду свою бандитскую выражение «я-несчастный-и-давно-не-кормленый-котеночек», так что любая шкода сходила ему с лап.
По вечерам брат или дед читали вслух, а мы с бабушкой слушали. И Афеля слушал. Я была убеждена, что он все понимает. Сидит рядом, смотрит, даже не муркает, переживает за бедную госпожу Бонасье.
Но ленив был чрезвычайно. В сарае как-то завелись крысы, и бабушка, боявшаяся их до обморока, выставила Афелю на охоту. Мы с братом видели этот цирк. Афеля забирался на полку с дедовыми инструментами и ждал, когда крыса вынырнет из ниоткуда и пройдет точно под полкой. Вздыхал и падал на нее. Не прыгал, а именно падал. Но — мимо. Крыса не спеша удалялась, ехидно хихикая и показывая хвостом неприличные жесты. Правда, потом приволок крысу. Положил на крыльцо, гордо уселся рядом. Дня три приносил по крысе. Бабушка нахвалиться не могла. Пока братец мой не заметил, что добыча с каждым днем теряет товарный вид. И что вообще-то это одна и та же крыса. Пришлось отобрать и закопать.
А потом он заболел. Перестал ходить с дедом на рыбалку, есть почти перестал. Лежал на своем половичке на кухне.
В то время в нашем городке никому и в голову не приходило лечить котов. Но бабушка обманом заманила к нам фельдшерицу Тамилу с Пионерской улицы.
— Знала бы, что вы меня к коту зовете, ни за что б не пошла, что это вы, Евдокия Лукинична, удумали — докторов котам звать!
Но осмотрела и сказала — не жилец.
Мы с братом убирали за ним, кормить пытались: макаешь палец в сметану, а он облизывает. Через пару дней только воду слизывал. Лежал и смотрел. И все.
Вечером — я помню, конец осени, уже подмораживало — он пропал. Перевернули весь дом, обыскали сад — нету.
Кто-то из взрослых обронил, что коты так и уходят — умирать. Я ревела неделю без перерыва. Брат сказал, что ничего не умирать, а искать специальную котиную траву, пожуют и выздоравливают, а не вернулся к нам, потому что трава такая — выздоравливаешь, но все забываешь. Я ползимы караулила, что там на дворе у Кравчихи, вдруг Афеля так все позабудет, что придет к ведьме. А потом и я забыла.
Память о прошлом не непрерывна. Не фильм, а обрывки пленки, не всегда получается склеить. Но иногда всплывают потерявшиеся картинки. И я вижу, вижу свою бабушку, в длинной ночной рубашке, в наброшенном на плечи дедовом кожухе; вот она идет со свечой по темному ночному саду, зовет, я стою на крыльце и изо всех сил верю, что на очередной зов Афеля спрыгнет с нижней ветки старой яблони или выберется из кустов сирени. И все будет как раньше.
Как тогда.
Когда мне было пять лет, и смерти не существовало.