Мой учитель сказал: тебя нечему, странник, учить.
Ты постиг ничего в совершенстве, ты стал безнадёжен. Я оставил на старом камине слова и ключи. Со стены на меня улыбались последние дожи плюс какой-то мужик бородатый, наверно, эмир, хотя, судя по грустному взгляду, отвергнут гаремом: вот иди и живи свой реальный воинственный мир, вот иди и доказывай людям свою теорему, что вокруг чудеса, что буквально везде чудеса. Мы-то знаем, что радость давно растворилась в миноре. Те, кто больше не верит в спасенье, уходят в леса. Те, кто больше не верит в леса, отправляются в море на кораблике имени Очень Святого Отца. А не очень святой извлекает квадратные корни. Мой учитель сказал: ты никто, научись созерцать. Окружившим нервяк. Окружающим даже спокойней.

Я ушел от учителя, в целом доволен судьбой. Свёл знакомство с актером (играл он какого-то сэра). Мой знакомый сказал: даже не о чем спорить с тобой, если ты до конца не познал бесконечную серость. Эту серость нельзя разогнать миллионами ватт, это дохлая кляча впряглась в кривоватые сани. Ты никто, несомненно, всегда был слегка туповат. И смотрел не туда, и не тем был, конечно же, занят. Под навесом смеялись какие-то новые мы, хохотали бессмертными — так полагается юным.
Танцевали хрустальные рыбы на грани зимы. И пират с попугаем свалил за ближайшие дюны. На окне у торговца ветрами чадила свеча. У торговца ракушками в ухе блестела гинея. Мой знакомый сказал: ты дебил, научись различать, где реальность, где вымысел, может, тогда поумнеешь.

Я ушел от приятеля, грустный, пустой как стакан. Забывало меня по дорогам, по трассам носило. У подножия синей горы тосковал великан. Уловил непонятное сходство с волшебным верзилой.
Словно вся королевская рать, королевская знать наклонилась ко мне и сказала рокочущим басом: то, что есть у тебя, просто есть, и его не отнять ни войне, ни чуме, хотя этого в мире с запасом.
С той поры великан — мой надёжный товарищ и друг — навещает меня. Мы вообще не следим за часами, проверяем пространство Вселенной, пока демиург наблюдает за нами, и мы с ним похожи носами. Пульс галактики дятлом безмозглым стучится в висок, через вечное сито кометы и звёзды просеяв. А потом вытряхаем из детских сандалий песок, просто тонны песка, что белей бороды Моисея. Что низводит в ничтожность, какой мы получим ответ, если даже дождемся в конце от великих ответа. Всё равно дальше свет. Ослепительный правильный свет.
Ничего, кроме света. Такого прекрасного света.

***
В неуютной каморке на двадцать шестом этаже, где отличная слышимость, стены из гипсокартона, у писателя снова не так изогнулся сюжет. Горемыка идёт, достаёт половину батона. Достает из себя неизменно печальный кивок. Равнодушно жует бутерброды, в сомнениях тонет.
Но глядит великан, усмехаясь, на муки его, и героя романа качает в огромной ладони. И какой-то мужик на стене поправляет чалму, улыбаясь глазами оттенка дижонской горчицы:
ты постиг ничего, даже можешь учить ничему. Ты отличный никто, тебе нечему больше учиться.