Было это давно, когда все мы были убежденными атеистами. И уединенные кладбища для нас были островками сожалений, а не оазисами кипучей загробной жизни. В чем я сейчас не сомневаюсь.
Я был влюблен. Дама была умна, красива и энергична. И все было бы замечательно, если бы у нее не было множество добрых родственников. Умерших. Которые одолевали ее советами и просьбами. Во сне.
Я по утрам кривился едкой насмешкой, когда она озабоченно говорила:
«Бабушка сегодня позвони… ой. приснилась. Сказала, чтобы машину сегодня не брал… на метро добирайся…»
Ну разве мне какая-нибудь потусторонняя родственная старушка указ?
Я, конечно, принципиально садился за руль — и разбивал машину тут же… на ул. Коллонтай. Въехав в чертов самосвал, который именно передо мной терял колесо. Отвалилось. И бодро поскакало само. Именно мне в лобовое стекло.
Я еще сварливо пререкался с дамой своего сердца, дескать я в чем виноват? Если старушка предупреждала, могла бы и поточнее обрисовать ситуацию. А то и я так могу, дескать, не выезжай сегодня — и все.
Или опять же — дедушка предупреждал (специально ей приснился) — завязывай с курением, не иди вечером за сигаретами. Нет, не послушался заботливых упокоенных родственников — поперся. Лишился двух передних зубов. Но это мелочи.
Атеистические мои убеждения были поколеблены разом, когда умершая мать моей избранницы однажды потребовала у нее во сне принести ей БЕЛЫЕ ЦВЕТЫ. Любимые.
Та, конечно, воспротивилась, ибо упокоена матушка была далеконько от Питера. А отпуска не предвиделось.
Я всецело был согласен. Что за желания у упокоенных? Какие-то низменно жизненные. И что не надо бы быть такими напористыми — у вас своя жизнь, то бишь упокоение. У нас — своя.
Но на следующий день звонят приятели — у них горе. Погибла дочка шестнадцатилетняя. Авария. Похороны. Надо быть.
Моя дама тянет меня на рынок — за цветами. Где ее осеняет — девушкам на похороны кладут БЕЛЫЕ цветы. Покупает два букета. Один -лилии — девушке на грудь, второй — ландыши — в ноги гроба.
На следующее утро моя дама несколько растеряна: «Даже не знаю, как быть. Мама нас благодарила за цветы. И просила передать Ларисе (матери девушки), чтобы она не убивалась. Хорошо ее дочь встретили, душевно. Она уже радуется… Но надо тапочки передать, а то туфли жмут. "
Я настоятельно рекомендовал ей ничего не передавать — атеистами же все были. Не хотелось же прослыть ку-ку…Не знаю, что там было — вроде все-таки передала просьбу. Но затаилась.
А мне было сложновато.
С усопшими, но активно требовательными родственниками приходилось выстраивать отношения.
Они почему-то очень ревниво ко мне отнеслись. То ли хотели, чтобы я составил „счастие“ их кровиночке без всяких сюрпризов с моей стороны, либо им там было серо и скучно и хотелось эмоций при просмотре сериала в земной жизни, под названием „А любовь ли это?“
Я возвращался усталый и полупьяный после кабака, где бодро стучал палками по жестяным тарелкам под завывание тоже пьяноватой ресторанной певички, которая бодро рассовывала трешки и пятерки по карманам. И нам потом выдавала как добрая фея за работу.
Я притаскивал этот ворох рублей и замасленных трешек, бросал их на стол в кухне и громко, теряя на ходу ботинки и ремень, проникал в глухое тепло постели к полузаконному объекту своей привязанности.
Я истово ее обнимал в полупьяной истоме, отмечая какие-то скрипы и стуки паркета. Но разве это не обыденность в старом капитальном доме, построенном еще до революции, где до сих пор гуляет паркет, и вздыхают от сквозняков шторы?
Наутро, хлопая размазанными ресницами, она сообщала. что умершая лет двадцать назад тетушка, пришла в ее сон и просидела в кресле, укоризненно качая головой — ей что-то не нравилось.
Интересно, что? Моя пылкость? Или аромат принятых мной на грудь коктейлей до этого — в перерывах между „Там гдееееее клеееееен стоииииит над речноооой волнооооой“ и „Ты меня, конечно, знаешь… разве могут быть сом-нень-я…“.
Я тут же вспомнил ледяной ветерок по спине, и скрипы старого кресла.
Вот зараза. А может быть, она и не одна была. А с целым ворохом неуспокоенных теней — бывших раньше сладострастными бодрыми мещанами. И которые провалившимися глазницами стимулировали мою любовную деятельность, удобно приклеившись к стенам.
Стимуляция не помогала, мне все чаще хотелось остаться в своем дымном прокуренном и пропахшем киевскими котлетами кабаке, покуривая с хрипатой певичкой в подсобке.
И однажды отрывистые разговоры с каскадом хихиканий переросли в тягучую паузу, которую надо было чем-то заполнить. Заполнил.
Тащась поутру по заледеневшим тротуарам, предвкушал поджатые губки и взгляд со слезой и тянущее за душу „Ты меня не люююююбишь…“
Поджатые губки были (я так сразу и подумал, дескать, уже отметилась сука старая — теща. Наябедничала.).
Но оказалось, что причина совсем в другом. Приснилась под утро двоюродная сестра — старая дева — с черным козлом на веревке. К смерти.
„Умерла сестричка сегодня… вот как раз в половине пятого — я на часы посмотрела.“ Переубедить я не пытался, что старым девам и положено с козлами на веревке ходить. Губки поджимались еще больше — в ровную упрямую линию, брезгливо указываюшую мне мое невежество.
Вечером пришла телеграмма — все точно. Отошла в мир иной. Тромб оторвался от жизненной одинокой тоски. Не выдержал скуки каждодневного существования.
Прогноз, выданный дедушкой с этого же кладбища, оказался благоприятный — доедем без происшествий, поэтому выехали на похороны чуть свет.
После церемонии пошли знакомиться с родственниками. Усопшими. С живыми чуть позже — за поминальным столом.
Да про живых я и не знал ничего. Ну есть и есть, к нам не лезут, по ночам не шастают. Не то что их умершие кровники.
Покойники мне даже понравились. Теща вполне доброжелательно смотрела с фаянсового медальона на мраморной стеле и даже кокетничала эпитафией „Нет, я не жду, я вечно с вами…“
И так это понятно — что неотлучно с родной дочкой.
Тети и дяди тоже отстраненно улыбались со своих памятников, но у меня к ним претензий не было. Появлялись редко, мешали только в экстренных случаях.
А вот этот — кучерявый с залысинами — тот и вообще душка. По семейным преданиям — у него все росло и колосилось. Шел на прогулку со своим псом, выламывал веточку из подъездного веника, чтобы укорять непослушную собаку. Затем этот прутик втыкал в кашпо на подоконнике — вырастало деревце.
Умер он от цирроза печени и от злой жены. Не пускала на вольные фермерские хлеба, чтобы он в свое удовольствие жил в домике с вишневым садочком и растил мак в палисаднике.
Этот дядюшка на меня смотрел тоже добро и приветливо, наверно, подозревал, что и я не избегу такой же участи от злой жены.
Дедушка был как дедушка. Настоящий полковник. Пробуравил меня глазом с пожелтевшего фарфорового портрета, выразил презрение осыпавшимися каплями с березы у ограды, дескать и музыкант я совсем никудышный.
Ладно бы — в военном оркестре с чудными литаврами или упругими барабанами, а то — в занюханном ресторане для чавкающих шпаков. Я его понял. И не обиделся.
Единение со скорбящими живыми родственниками запомнились только одним инцидентом. Ночным. Меня, как человека неприхотливого, положили на пол, подстелив какой-то вонючий тулуп.
Головой я как раз утыкался в хозяйский компьютер, заботливо обесточенный, чтобы своим писком меня не тревожить. Моя дама возлежала на куцей кушетке рядом, грозя обвалиться вместе с ней на меня.
Из- под кушетки удушающее несло котячьей вонью и слежалой пылью. Но котов в доме не водилось.
Как раз после полуночи, когда был погашен свет и все тихо возились в постелях, устраиваясь поудобнее, на меня выскочило некое существо. Из-под кушетки. Величиной с морскую свинку, такое же лохматое и с мягкими цепкими лапками.
Оно деловито перескочило через меня, оставив ощущение ошарашенности, и скрылось под сервантом. Просто исчезло.
Тут же стал орать компьютер вместе с принтером и ксероксом. Обесточенные. Но они активно светились огоньками и скрипели деталями.
Ночевавшие родственники взбутотенились, сбежались в комнату. Начали обсуждать, что это было.
Выдвинули два мнения — или это домовой, спугнутый моей ненаглядной или же душа упокоенной, решившая нам что-то поведать. Или хотя бы напомнить о себе. Я пытался направить мысли в материальную плоскость — а не было ли у них морской свинки?
Или у соседей? На меня странно посмотрели. Я тоже на себя посмотрел со стороны и себе не понравился.
Как будто мое сознание корежилось от очевидного, и как страус в песок пряталось от реалий. Ну какая свинка? Которая вдруг растворяется, не добежав стены?
Моя курносая ведьма на это только хмыкнула и сказала, дескать, бывает. Типа, не обращай внимания.
Мое сознание несколько приосанилось — если для всех это очевидность, то почему я должен прозябать в судорогах неверия? Ну и домовые, ну и что? Не видели мы домовых…
Затем у нас было месяцев пять безоблачной жизни — прогнозы на мою белую горячку у заботливых покойников как-то разнились. То ли ожидалась через пару лет, то ли через десяток. Да и то — намеками.
Мы даже отправились на солнечный Кипр, где я снял чудесный маленький двухэтажный домик с бассейном на заботливо скопленные за полгода доллары.
В самолете, как водится, мы вдрызг рассорились, в машине злопамятно молчали. И в доме я мстительно хлопнул дверью в отдельную спальню.
Ночь была раскаленной. Но вовсе не от любовных ласк. На меня смотрели красные светящиеся глаза, они сверлили мне мозг. Кто-то мохнатый душил меня, я отрывал его от горла и шмякал о стенку. И все начиналось сначала — я не знал, явь это или сон. К утру заснул в испарине.
На кухне царил бедлам — стиральная машина прыгала таская за собой провод, выдернутый из розетки. Кастрюля „цептер“ стояла на плите в луже бульона — бок ее был прорезан как будто тончайшим лазером.
Я взорвался. Наговорил много чего — и про надоевших приставучих покойников, и про прорыв домовых и всякой нечисти. И о том, что не она ли на стиральной машине скакала, за отсутствием метлы.
Моя душенька в накладе не осталась, и проорала мне и про мою бестолковость, которую ничьи советы, даже с того света не наставят на правильный путь, пеняла на трусость и дебильность, потому что не вижу, что держу в руках синюю птицу, или на крайний случай — золотую рыбку.
Я заорал, что хватит мне этих выдумок. Как в Средневековье оказался, хоть проверяй по кодексу — ведьма или нет. Отдых насмарку. В молчании отбыли срок. В душе зрело что-то… Понятно, что.
Потом тихо прохромали через ссоры, взаимное раздражение еще полгода.
Обеспокоенные усопшие родные то ли затаились, то ли не лезли на глаза. Даже ночная темнота в квартире была глуха и нейтральна.
Я старался приходить все позже, и частенько нагло оставался в своей квартире, утешаясь объятиями бесталанной, но жаркой певички.
В какой-то осенний день мы опять стали латать свои отношения, Я уже даже не помню своих претензий. Ну что-то типа — убери от меня своих родственников. Усопших. Я их ни видеть, ни слышать не могу… и домовых тоже… Они мне тоже поперек горла.
Она встрепенулась, смахнула челку, дескать, а вот про домового я совсем и забыла. Оказывается, наш квартирный домовой по имени Потянижка как-то странно сегодня ночью скребся и во сне пришел радостный и лохматый более обычного. Обещал сюрприз.
Я в сердцах схватил куртку и выскочил из дома. Идти было некуда. На углу стоял киоск „Спорт-лото“, вокруг клубился народ, видно билетики только завезли.
Новый розыгрыш. Нащупал в кармане два рубля — долго раздумывал: может бутылку портвейна купить? Однако, с кем пить. Бросил небрежно рубли толстой тетке и взяд два билета с краю. Отошел как все — и торопливо надорвал первый билетик. Сердце вздрогнуло — 25 рублей.
На душе сразу наступила мартовская оттепель. Надорвал второй билет — и оцепенел — мелкими буквами по середине квадратика было — „Машина Волга — Газ -24.“ Стоимостью 16 тысяч триста 12 рублей.»
Видно я изменился в лице — так как мужик заинтересованно поинтересовался — выиграл? Что?
«Двадцать пять рублей, -ответил ему машинально и пошел к киоску огрести полученные рубли.
Моя мадам, врученная мне кладбищенской диаспорой, для любви и сбережения, обрадовалась. Но не сильно.
В глазах ее играло торжество. Так и казалось, что скажет, ну что съел? Сам что ли выиграл? Или Потянижка для нас расстарался?
Машина эта так у меня и осталась — до ржавых дыр. Получил как компенсацию за добрые чувства
Почему мы разбежались? Да у меня настоящая аллергия развилась на ее упокоенных родственников, домовых и всякой нечисти. Так и не влился в тесную заупокойную компанию моей дамы. Да и ей надоело меня постоянно одергивать.
Но разбежались. Недавно ее встретил — миллионерша. Рассмеялась — как, как — информация нынче дорого стоит. Тем более — ОТТУДА.
А ведь — верю.