шесть утра. в звенящем Пекине рассвет
нарезает на ломтики солнечный мармелад.
знаю, Мэй, ты сидишь у окна, закутавшись в плед,
устремив в пустоту печалью подернутый взгляд.
твои руки сжимают пушистую, мягкую ткань,
чай с жасмином, в щербатой чашке, давно остыл.
раскрывает бутоны малиновая герань,
за окном просыпается шумный весенний мир.
ты впускаешь бабочек, бьющихся о стекло,
свежий ветер разносит по комнате аромат
белых яблонь,
баюкающее тепло
обнимает тебя, увлекая назад в кровать.
твой уютный мирок лелеем твоим отцом,
доброй матерью. в их любви,
вспоминай обо мне лишь хорошее.
страшным сном
забывая всю боль, что тебе причинил.

я желаю тебя, как и прежде — до дрожи рук,
до щемящего чувства, ноющего в груди.

я кричу по ночам. этот жуткий звук
отлетает от стен, заглохнув на полпути.

иногда в мою голову забираются голоса,
языками шершавыми лижут мой слабый мозг.
я сжимаю ладони и закрываю глаза,
вспоминаю тебя,
белых бабочек,
запах роз.

очень жаль, здесь нет окон. от этого тяжелей.
берега Юндинхэ не видимы, не слышны.
я глотаю таблетки.
таблетки на вкус, как клей.
я, конечно, не болен. ведь это они больны.

моя Мэй, ты была единственной, я не вру.
не верь тем, кто расскажет тебе о других.

ты была моей бабочкой.
лучшей из двадцати двух.

но тебя не причислить к ним, не равнять на них.

я втыкал в них иголки, нежно вскрывая плоть.
эти глупые женщины сгорали в моем огне.

но ты, Мэй…
ты была совершенно другой.
ты была моим маяком в непроглядной тьме.

извини за то, что видела кровь на моих руках.
твой испуганный взгляд,
вся лживость бульварных газет.

как посмели они винить меня в этих грехах?

это свято — рождать прекрасное.
разве
нет?

как чудесно слова выстраиваются в мозгу,
веки, крыльями бабочки, вздрагивают слегка.
в голове оживают очертания твоих губ,
лето в парке Бэйхай, трепещущая рука.

дьявол в белом халате под кожу мне вводит яд.
пальцы мерзнут и стынут,
и мысли мои легки.

Мэй, прощай.

и знай, я безмерно рад,
что тебе удалось спастись от моей любви.