Пора открыть осеннюю канистру,
и лету объявить переучёт,
рояль в кустах съедает пианистку —
и по аллеям музыка течёт.

Она течёт, темна и нелюдима,
отравленная нежностью на треть,
и мы с тобой вдыхаем запах дыма,
заходим в парк и начинаем тлеть.

Твоё молчанье светится молитвой
о городе из воска и сукна,
где мы с тобой, расписанные бритвой,
ещё видны в малевиче окна.

Ты не бойся, боль уходит — у неё полно игрушек,
ну, а мы почти сломались — не сигналим, не юлим.
Это значит — к нам вернутся наши проданные души,
всю оставшуюся вечность по душам поговорим.

Выпьем крымского сухого, морем лёгкие проветрим,
из смирительных рубашек — паруса соорудим…
Ничего, что кто-то третий в небесах следит за этим,
ты не бойся — он не лишний, он сопутствует двоим…

Сегодня холодно, а ты — без шарфика;
невероятная вокруг зима…
Как будто Пушкину — приснилась Африка
и вдохновение — сошло с ума!
«Отдайте музыку, откройте варежку…», —
ворчат медвежие грузовики.
И чай зеленовый друзьям заваришь ты,
когда вернетесь вы из Африки.
Ах, с возвращением! Вот угощение:
халва и пряники, домашний мед…
А почему сидим без освещения, —
лишь босоногая звезда поймет.
Когда голодные снега заквакают,
шлагбаум склонится кормить сугроб.
… показать весь текст …

И однажды, плененному эллину говорит колорад-иудей:
«Я тебя не прощаю, но все же — беги до хаты,
расскажи матерям ахейским, как крошили мы их детей,
как мы любим такие греческие салаты.
Расскажи отцам, что война миров, языков, идей —
превратилась в фарс и в аннексию территорий,
вот тебе на дорожку — шашлык и водка из снегирей,
вот тебе поджопник, Геракл, или как там тебя, Григорий…»
…За оливковой рощей — шахтерский аид в огне,
и восходит двойное солнце без балаклавы,
перемирию — десять лет; это…
… показать весь текст …

ЧЕРНЫЙ ВАРЕНИК

В черной хате сидит Петро без жены и денег,
и его лицо освещает черный-черный вареник,
пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро,
а теперь он — сельский упырь, неврастеник.

Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто —
басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста, —
окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки,
счастье — это насквозь — троеточие ржавой вилки.

Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро,
зацветает волчья ягода вдоль забора,
… показать весь текст …

Сквозь горящую рощу дождя, весь в березовых щепках воды —
я свернул на Сенную и спрятал топор под ветровкой,
память-память моя, заплетенная в две бороды,
легкомысленной пахла зубровкой.

И когда в сорок пять еще можно принять пятьдесят,
созерцая патруль, обходящий торговые точки —
где колбасные звери, как будто гирлянды висят
в натуральной своей оболочке.

А проклюнется снег, что он скажет об этой земле —
по размеру следов, по окуркам в вишневой помаде,
эй, Раскольников-джан, поскорей запрягай шевроле,
видишь родину сзади?
… показать весь текст …

А когда в яйцеклетке меня повезут,
как везли пугачёва на плаху:
по бескрайнему лону проложат маршрут,
и живой позавидует праху.

Я услышу сквозь пенье и плач ямщика —
кислый запах слепого последа,
и большую тюрьму от звонка до звонка
над фонариком велосипеда.

Вижу скованных братьев своих, близнецов,
как бутан и пропан из баллона,
почему я не вижу конвойных, стрельцов —
потому, что сползает корона
… показать весь текст …

О, как жестоко и по-детски
мы сглазили поводыря,
и скольких мы, не зря, в Донецке
убьем, и нас убьют — не зря.

Схоронят звезды и медали
под деревянное пальто,
а ведь — не зря Христа распяли,
ведь, если б не распяли, то:

лежал бы на плацкартной полке,
хрустя отравленной мацой,
писал стихи, и в черной «волге»
разбился бы, как Виктор Цой.

Все происходит ночью или зимой:
высоковольтные в небе гудят цикады,
вот и обходит ослик судьбы хромой —
наши законы и новые баррикады.

Кто подсчитает потери с одной стороны,
если потери с другой стороны — не считали,
здесь одиночество — чувство одной вины,
даже осколки похожи на чьи-то медали.

Вот и впадает крым в чукотку и магадан,
князь волосат, да мысли его — плешивы,
если бы ты не пришел на этот майдан
все бы остались живы, остались живы.
… показать весь текст …

Где яблони, ушедшие в себя,
от нежности и тяжести устали,
как рукопись запретную, любя,
земные боги нас с тобой листали.

Печален тот, кто знает наперёд,
кто будущее видит в пережитом.
И потому, одеться в переплёт
бессмертия, увы, не разрешит нам.

И в этих вот божественных очах
грешно увидеть что-нибудь людское:
войну, к примеру, ужин при свечах,
восторг поэта и тоску изгоя…
… показать весь текст …

Незабываемый привкус вранья:
этот напиток вкрутую заварен.
Господи, если не веришь в меня —
я благодарен Тебе, благодарен.

И перекрестишь — перечеркнешь:
лишь не отдай на заклание Зверю.
Даже за то, что Ты, Господи, врешь —
я Тебе верю, я Тебе верю.

Вот, и открылась земная юдоль,
вот, и любовь отреклась от любови…
Господи, кто это рядом с Тобой, —
хмурит свои первобытные брови?
… показать весь текст …

Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.

Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.

О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
… показать весь текст …

Не считать дурных привычек
от потопа до потопа,
ночью, из сгоревших спичек,
я составил слово — жопа.

По воде ходил с кувшином,
в небесах летал с аршином,
в райских зарослях укропа,
кривоногий и хромой,
понял: всё на свете — жопа,
бог и жопа, милый мой.

Я любил один на свете,
как ничейная жена,
… показать весь текст …

Говорят, что смерть — боится щекотки,
потому и прячет свои костлявые пятки:
то в смешные шлепанцы и колготки,
то в мои ошибки и опечатки.

Нет, не все поэты — пиздострадальцы, —
думал я, забираясь к смерти под одеяльце:
эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,
отомщу за всех под луной скорбящих —
у меня ведь такие длииинные пальцы,
охуенно длинные и нежные пальцы!

Но когда я увидел, что бедра ее — медовы,
грудь — подобна мускатным холмам Кордовы,
… показать весь текст …

Война предпочитает гречку,
набор изделий макаронных:
как сытые собаки в течку —
слипаются глаза влюбленных.

Предпочитает хруст печенья
и порошковый вкус омлета,
и веерные отключенья
от милосердия и света.

И будет ночь в саперной роте,
когда, свободные до завтра,
как в фильме или в анекдоте —
вернутся взрослые внезапно.
… показать весь текст …

Ещё темно и так сонливо,
что говорить невмоготу.
И берег спит и ждёт прилива,
поджав колени к животу.
Желтее корки мандарина,
на самом краешке трамплина
встаёт на цыпочки звезда.
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
ещё по локоть кистепёрый,
ты возвращаешься туда,
где в раскалённом абажуре
ночная бабочка дежурит, —
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
… показать весь текст …

«Новый Lucky Strike» — поселок дачный, слышится собачий лайк,
это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.
Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав,
но у парня — самобытный почерк, запорожский нрав.
Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,
он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.
В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,
знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.
Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —
самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.
Даже украинцу-самураю трудно без невест.
Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.

Деревянные птицы настенных часов,
перелетные птицы осенних лесов.
За отсутствием времени, дров и слуги,
первых птиц — расщепи и камин разожги,
а вторых, перелетных — на этом огне
приготовь и отдай на съедение мне.
Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи
проступает ночное томление дичи —
самой загнанной, самой смертельной породы,
сбитой слету, «дуплетом» нелетной погоды.
Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,
я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,
я тебе разрешил из гусиного зада —
выковыривать яблоки райского сада!,
… показать весь текст …

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,
и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде:
желтый провод — к песчаной косе, серебристый — к звезде над дорогой,
не жалей, перекусывай все, лишь — сиреневый провод не трогай.
Ты не трогай его потому, что поэзия — странное дело:
все, что надо — рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело,
то, что раньше болело у всех — превратилось в сплошную щекотку,
эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.
Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, полюбивший империю злую,
над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую,
Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:
Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.

Вот кузнечик выпрыгнул из скобок
в палиндром аквариумных рыбок.
Я предпочитаю метод пробок,
винных пробок и своих ошибок.

Сизая бетонная мешалка,
а внутри неё — оранжерея.
Этот мир любить совсем не жалко —
вот Господь и любит, не жалея.