Скука — одно из обличий смерти.

Первую муху на липкую ленту для ловли мух привлекает обманчивые запах и вкус поверхности, вторую муху — желание поближе понаблюдать за предсмертными конвульсиями первой.

Смерть — это надежда того, у кого её больше нет.

Не надо лезть в чужую личную жизнь, и уж тем более — в загробную.

Рыгор — это не окоченение (лат. rigor), а всего лишь Григорий по-беларусски.

Покойники часто хватают за горло живых.

Могильная плита — каменный диплом выпускника школы жизни.

Мёртвые не кусаются… Теперь он мёртв, и проверяет поговорку на себе.

Не любит наше общество сильных. Они становятся одинокими. Маленькие мыши — неталантливые, злые — кучкуются для того, чтобы порвать большого зверя… Боятся сильных около себя, боятся идущих впереди, решающих вопросы, боятся страшно… Коллективная безответственность… теплее, чем индивидуальная ответственность: можно разделить между всеми и тихо проскочить, тихо, тихо уткнуть пятачок в кормушку и сколько получится, столько и съесть. Поднимающийся и говорящий «Я беру на себя…» — он страшен. И тогда в лучшем случае его сначала забывают, гнобят, не слышат, не видят и тихо за спиной говорят про него гадости, в худшем — поступают как со Столыпиным: просто убивают…

Вторая мышка приходит к мышеловке не столько за бесплатным сыром, сколько за тем, чтобы понаблюдать за предсмертными конвульсиями первой.

Париж — это город веселья и удовольствий, четыре пятых населения которого умирает от тоски.

Жить и умирать надо в чистом.

Бывшие — странный народ: сначала убивают, а потом спрашивают: «Как поживаешь?»

— Как жизнь?
— Горя мало — скоро помру.

Я всё скажу о женщине. В последний момент.

Смерть есть болезнь воображения.
________________________________

— Может, у него что-то случилось?
— Случилось — он умер.

Перед смертью всё — мелочь, гниль, чушь.

Я тогда немножко умер и ожил нескоро.

100 лет назад конечная перспектива человека выглядела как «гроб — кладбище», сегодня всё чаще — как «крематорий — колумбарий».