В первом томе «Современника», издаваемого Пушкиным, была напечатана статья князя П. Б. Козловского «Разбор парижского математического ежегодника на 1836 г.», а в третьем томе — статья по теории вероятностей «О надежде» того же автора.

Знакомый Пушкина князь П. Б. Козловский (1783−1840), служивший на различных дипломатических постах в Турине, Штутгарте и Лондоне, был интереснейшей фигурой первой половины XIX века, «одним из умнейших людей эпохи». В нашумевшей книге «Россия в 1839 году» французский писатель маркиз де Кюстин рассказывает о своей встрече с этим замечательным человеком. П. Б. Козловский написал математические статьи для «Современника» по заказу Пушкина.

В наши дни литературные журналы не помещают научных, а тем более математических, статей на своих страницах, но во времена Пушкина это было обычным явлением. Так, например, в «Московском телеграфе» Н. Полевого появлялось, по словам декабриста и писателя А.А. Бестужева-Марлинского, решительно все, «начиная от бесконечно малых в математике до петушьих гребешков в соусе или до бантиков на новомодных башмачках».

Как это ни странно, в то время среди писателей существовала своего рода мода на математику: А. С. Грибоедов в 1826 г. просил прислать ему учебник по дифференциальному исчислению, а Гоголь в 1827 г. не только выписал «Ручную математическую энциклопедию» Перевощикова, но даже изучал ее.

В 1821 год в стихотворении «Чаадаеву» Пушкин писал:

В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне…

Таким образом, можно сказать, что, помещая математические статьи П. Б. Козловского в своем «Современнике», А. С. Пушкин стремился «стать с веком наравне» даже по отношению к математике.

В библиотеке А. Пушкина имелись два сочинения по теории вероятностей, одно из которых представляет собой знаменитый труд великого французского математика и механика Лапласа (1749−1827) «Опыт философии теории вероятностей», вышедший в Париже в 1825 г. Такое внимание к теории вероятностей связано по-видимому с тем глубоким интересом, который проявлял Пушкин к проблеме соотношения необходимости и случайности в историческом процессе. Так, в рецензии на второй том «Истории русского народа» Николая Полевого он писал:
«Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада.

Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астрономом и события жизни человеческой были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал камеру французских депутатов и могущественное развитие России, но никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка".

Пушкин посвятил Наполеону два стихотворения: «Наполеон на Эльбе» и «Наполеон». Известно, что Наполеон Бонапарт (1769−1821) увлекался математикой, ему также приписывают авторство нескольких задач по элементарной геометрии. Сам Наполеон больше верил в божественное предопределение, чем в игру случая. Об этом свидетельствуют следующие слова из его приказа по армии от 22 июня 1812 года: «Россия увлекаема роком: да свершится ее судьба».

Наполеон состоял в секции механики Парижской академии наук и сразу после возвращения из Египта осенью того же 1799 года, в котором родился Пушкин, присутствовал вместе с Лапласом на докладе ученика Лапласа, начинающего математика Био о решении некоторых геометрических задач Эйлера. Деятельность гениального математика Леонарда Эйлера (1707−1793), швейцарца по происхождению, составила эпоху в истории Петербургской академии наук. Эйлер провел в России в общей сложности свыше 30 лет, так что его по праву можно считать российским математиком.

Пушкин записал следующий анекдот об Эйлере:

«Когда родился Иоанн Антонович, то императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить гороскоп новорожденному. Эйлер сначала отказывался, но вынужден был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком. Они составили его по всем правилам астрологии, хотя и не верили ей. Заключение, выведенное ими, испугало обоих математиков — и они послали императрице другой гороскоп, в котором предсказали новорожденному всякие благополучия. Эйлер сохранил, однако ж, первый и показывал его графу К. Г. Разумовскому, когда судьба несчастного Иоанна Антоновича совершилась».

Напомним, что Иван Антонович был провозглашен в младенчестве российским императором Иваном VI при регентстве своей матери, вскоре свергнут дочерью Петра I Елизаветой и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где и был убит охраной в начале царствования Екатерина II при попытке его освобождения, предпринятой поручиком Мировичем.

Читатели «Евгения Онегина» не могли не обратить особого внимания на XXXIII строфу из VII главы этого романа в стихах. В нем делается попытка предсказания отдаленного будущего России:

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.

Пушкинист Б. В. Томашевский установил, что «философическими таблицами Пушкин назвал книгу французского математика, инженера-кораблестроителя и статистика Шарля Дюпена «Производительные и торговые силы Франции», изданную в 1827 году. В этой книге приводятся сравнительные статистические таблицы по экономике некоторых европейских стран, в том числе и России. Сохранились черновые наброски XXXIII строфы «Евгения Онегина», в которой Дюпен явно указывается как автор таблиц.

До нас дошло следующее изречение Пушкина о великом французском математике и философе Б. Паскале (1623−1662): «Все, что превышает геометрию, превышает нас», — сказал Паскаль. И вследствие того написал свои философические мысли!"

Когда Пушкин высказал в 1827 г. мысль о том, что «вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии», Лобачевский уже сделал доклад о своей воображаемой геометрии. Это событие произошло 24 февраля 1826 года. Академик М. П. Алексеев в своем фундаментальном исследовании «Пушкин и наука его времени» приводит следующие соображения по этому поводу: «Хронологические совпадения редко бывают случайными. Причинная между ними связь может быть установлена даже тогда, когда они кажутся особенно неожиданными. Необходимо лишь найти промежуточные звенья в той общей исторической цепи, которая их связывает, чтобы случайность стала закономерностью. Не было, конечно, никакой случайности и в том, что величайшие создания пушкинского гения возникли в то самое время, когда русская научная мысль дала ряд блестящих результатов, обладавших той же степенью универсального, мирового значения. Пушкин и Лобачевский были порождены одной и той же эпохой нашего культурного развития. Они не только были современниками, но, несомненно, знали друг о друге».

Вот что рассказал Вяземский об общении с ним — в то время семилетним ребенком — Пушкина: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев. Всеобщее негодование не могло поколебать во мне сознания поэтического геройства, из рук в руки переданного мне поэтом-героем Пушкиным. Последствия геройства были, однако, для меня тягостны: меня перестали возить даже на семейные праздники…
Эти непедагогические забавы поэта объясняются и оправдываются его всегдашним взглядом на приличие. Пушкин неизменно в течение всей своей жизни утверждал, что все, что возбуждает смех, — позволительно и здорово, все, что разжигает страсти, — преступно и пагубно… Пушкин так же искренно сочувствовал … юношескому брожению впечатлений, как и чистосердечно, ребячески забавлялся с ребенком».
Сообщение Вяземского-младшего, известное уже более ста лет и давно введенное в научный оборот, все еще терпеливо ждет своего объяснения. Дело здесь, конечно, в том, что случай это особый, лежащий на пересечении двух совершенно разнородных областей знания: литературоведения и истории отечественного спорта. Сам характер проблемы определяет необходимость оперировать как фактами биографии, сведениями об окружении Пушкина, его эпохе, так и фактологией появления английского бокса на русской почве.
Так или иначе, но факт этого необычного спортивного увлечения до сих пор остается не объясненным ни литературоведами, ни историками спорта. Согласно традиционной датировке, бокс как вид спорта появился в России лишь в середине девяностых годов прошлого века. Сообщение же П. П. Вяземского ставит под сомнение сложившуюся версию. Возникает вопрос: не начал ли этот вид английского единоборства культивироваться у нас на целых семь десятилетий ранее, чем это принято считать в настоящее время?
Единственная, хотя и не очень удачная попытка разобраться в данной проблеме была предпринята четверть века назад в польской спортивной печати Лукашем Едлевским. В небольшой статье «Пушкин в боксерских перчатках» автор ставил вопрос о том, как мог Пушкин научиться боксировать, если в его время бокс в России еще не практиковался, а выезжать за границу ему не доводилось?
Действительно, в какие годы, где, с чьей помощью и в силу каких обстоятельств мог поэт приобрести навыки в спорте, который у него на родине еще не существовал? Итак, начнем с ответа на вопрос когда.
Из слов Вяземского следует, что в 1827 г. его «спортивный наставник» уже был знаком с боксом. Следовательно, навыки эти Пушкин приобрел в пределах первых двадцати восьми лет своей жизни. Верхняя временная граница, таким образом, очевидна; попытаемся определить нижнюю.
Маловероятно, чтобы Пушкин мог познакомиться с боксерским искусством в детские годы. Родители, а затем его лицейские наставники едва ли могли допустить подобные «непедагогические забавы». А вот обстоятельства южной ссылки возможность ознакомления с этим видом единоборства делают вероятной. В окружении завзятого англомана «полумилорда» М. С. Воронцова вполне могли быть люди, знавшие английский бокс. Столь же вероятно, что такие люди существовали в приморском портовом городе Одессе. Недаром В. И. Даль, приведя в словаре просторечный глагол «боксать», не забыл сделать помету: «…слово, перенятое в наших гаванях, говоря о драке и задоре заморских матросов…».
К тому же в те годы у Пушкина возникает реальная необходимость позаботиться о своей безопасности. Его отношения с кишиневским дворянством складывались не самым лучшим образом, и он знал, что его недруги отнюдь не склонны прибегать к небезопасной дуэльной процедуре.
Приятель Пушкина подполковник И. П. Липранди рассказывал ему: «…у них в обычае нанять несколько человек, да их руками отдубасить противника».
Так, может быть, это и могло понудить Пушкина поднатореть в английском «полезном искусстве самозащиты»? Не будем, однако, преувеличивать реальные возможности бокса, особенно бокса тех лет.
Свидетельства лиц, знавших Пушкина на юге, подтверждают, что он нашел куда более трезвый и надежный выход из положения: носил с собой два пистолета. Те самые, которыми ему чуть было не пришлось воспользоваться во время ссоры с богатырски сложенным полковником лейб-гвардии Уланского полка Ф. Ф. Орловым.
Впоследствии, по свидетельству того же И. П. Липранди, Пушкин перестал носить пистолеты, «а вооружился железной палкой восемнадцать фунтов весу». Это тоже давало возможность в опасной ситуации удерживать нападавших на расстоянии, а при крайней необходимости любой точный удар такой тростью наверняка выводил бы из строя одного из них.
Таким образом, вряд ли можно отнести появление боксерских навыков у Пушкина к периоду южной ссылки.
Л. Едлевский предположил, что Пушкин освоил бокс с помощью французской книги П. Игана «Боксиана, или Энциклопедия старого и современного бокса». Она являлась переводом с английского и вышла в свет в 1824 г. 5 Таким образом польский автор относит изучение Пушкиным бокса ко времени не ранее михайловской ссылки.
Отвлекаясь пока от оценки самой возможности освоения бокса с помощью данной книги, обратимся к михайловскому периоду с интересующей нас точки зрения.
Заманчиво связать боксерские навыки Пушкина с его увлечением Байроном в эти годы. Совсем ведь не случайны слова его соседа и приятеля А. Н. Вульфа: «Пушкин, по крайней мере, в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона. Пушкин, например, говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою силой, чтоб делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как известно, переплывал Геллеспонт…».
Кроме того, известно, что несмотря на свою хромоту автор «Чайльд Гарольда», по его собственному выражению, «работал в перчатках», «неплохо боксировал» и немало гордился этим.
Однако при всех, казалось бы, подходящих для желания овладеть боксом условиях михайловский период приходится отвергнуть. Едва ли мог Вульф не сообщить в своих воспоминаниях о такой броской и эксцентричной детали, как бокс, если бы располагал сведениями на этот счет.
И совсем уже неподходящим для боксерских занятий является последний год михайловского заточения и время после его окончания по 1827 г. включительно. Сильные потрясения после декабрьских событий 1825 г., горькая участь близких Пушкину участников восстания, да и многочисленные разъезды поэта в тот период — все это вряд ли могло стимулировать интерес к боксу. Стоит вспомнить также, что к тому времени поэт уже достиг двадцатисеми-двадцативосьмилетнего возраста.