Сколько помню себя — был маяк, да старик смотритель. Говорил, что нашел меня в пасмурный день на крыльце: я, корзинка, ни слова о матери или отце.
Он носил чуть потертый, болотно-зеленый китель.
Море тоже казалось потертым, зеленым, старым, билось пеной у ног, да шумело ночами у скал,
а старик все журнал записной то терял, то искал, и дымил, все дымил чабрецовым своим отваром.
Что ни вечер, идут и идут к старику с вопросом — плыть ли в порт через день, что не ладно с женой, как назвать сына, пса — да не важно. Меня дожидалась кровать, в полночь я засыпала, уткнувшись в подушку носом.
Пока старый смотритель показывал путь-дорогу кораблям, сбитым с курса, и душам, утратившим свет, я взрослела. Старик становился задумчив и сед. А маяк меланхолией света давил немного.
На единственной почте я спрашивала — нет писем? Нам никто не писал, а в ячейке копилась лишь пыль. С молоком, свежим хлебом, ромашками шла восемь миль я обратно, а чайки метались в небесной выси.
Нам никто не писал. Все друзья мои плыли в город. На заброшенном острове только маяк, да причал. Мой старик отпустить меня с грустью в глазах обещал, но откладывать день все придумывал новый повод, и я мерила снова шагами неровный берег, засыпала в высокой траве на вершине холмов. Я смотрела на дымку у крыш деревенских домов, мастерила игрушки из прутьев для колыбелек.
Как-то утром старик безвозвратно, бесследно пропал. Я искала его и звала, голос рвав до хрипа. Зацвела белоснежными шапками старая липа.
И тогда я открыла его рукописный журнал. В нём остались рисунки небрежные, да заметки. Мой старик вёл учёт кораблям и глазам много лет. Он светил, он всю жизнь отвечал за пленительный свет. И горели слова, хоть страницы и были ветхи.
Так читала от корки до корки я, снова и снова — есть и памятка новым смотрителям, и инструктаж. А потом я взяла в руки самый простой карандаш, и в блокноте из магазинчика островного
начала свою вахту в семь сорок в июньский вторник.
Было много судов и гостей, все искали ответ — как назвать сыновей, как понять, не влюблён ли сосед, если с виду ну сущий ворчун или дикий скромник. Как-то ночью я вдруг поняла, что на свет слетаясь, люди ищут не правду, а счастье любой ценой. Ну, а главное счастье — не быть одному/одной.
Люди издревле светом земных маяков спасались.
Через пару декад приключилось великое дело. Я нашла Его в пасмурный день на разбитом крыльце: Он, корзинка, ни слова о матери или отце. Он взрослел, я пила чабрецовый отвар и старела. Он за хлебом в деревню ходил и ждал чьих-то писем.
Нам никто не писал. Я теряла порой свой блокнот. Он сбегал на холмы или в скрытый за скалами грот. Он, конечно же, был одинок и почти независим, изучал себе виды судов, ватерлинии, фрахты…
Я увидела свет как-то утром. Я сделала шаг и пропала бесследно, оставив лишь ворох бумаг…
написав на последней странице: «Удачной вахты».