Невзлюбила судьба отчего-то Нехаму.
Никогда ей не сыпалась манна с небес —
роковая болезнь унесла ее маму,
с горя зАпил отец — и бесследно исчез.

Понимала Нехама, что жизнь — не вареник,
но на этом запас её бед не иссяк —
оказалась одна, без работы, без денег,
да еще не пойми от кого на сносях.

Языки уже были готовы к работе,
только тётка Дебора прикрикнула: «Ша!
Я хотела бы видеть, как вы запоете,
если в доме разруха и нет ни гроша!»

А Нехама сама-то — почти что ребенок,
и душа за дурёху у многих болит.
Мириам отдала простыню для пеленок,
целый день с колыбелью возился Давид.

А когда наконец-то закончились роды
(разве спрячешь такое от здешней молвы?)
то соседи —
красильщики и коноводы —
наклонялись над люлькою, словно волхвы.

Кто сказал, что местечку волхвы не по чину?
Ну и ладно — о Библии речь и не шла.
А Нехама опять удивила общину —
Маргаритою дочку свою назвала.

«Что за странное имя!» — ворчала Дебора,
«Может быть, она гойка?» — справлялся Семён.
А девчонка росла, невзирая на споры,
в окружении древних еврейских имен.

Раздавала улыбки направо-налево,
не рвалась со скандалом из чьих-нибудь рук.
И Дебора заметила: «Ишь, королева!»
«Королева Марго!» — подхватили вокруг.

И хотя королевство — отнюдь не Монако,
но дающего не оскудеет рука —
как ни беден молочник Юдович, однако
приносил каждый вечер стакан молока.

А Нехама стирала белье у забора,
выносила помои, колола дрова.
— Отдохни, — говорила порою Дебора, —
разбужу, не волнуйся, часа через два.

Никого у Деборы — ни деток, ни внуков,
ей девчонка — как путнику свет от костра.
Накормив, искупав, уложив, убаюкав,
напевает над люлькой почти до утра.

Пой, Дебора! Пройдут времена — и увидишь
Королеву, что правит своею судьбой,
эту рваную куклу и песню на идиш,
и тебя, и Нехаму ведя за собой.

Пой, Дебора,
рассвет уже близится, пой же,
всё еще утрясется — не думай о том!..
Вот такая случилась история — в Польше.
В тридцать пятом. А может быть, в тридцать шестом.