Ценными и одновременно самыми трагическими являются свидетельства лиц, которые спаслись, и были свидетелями гибели поляков. Несмотря на то, что сегодня это пожилые люди, это показания детских жертв геноцида. Удивительно, но эти события, видятся глазами детей очень, или даже слишком, подробно — иногда сухо и лаконично.
• Казимир Кобиляж (родившийся в 1928 году) 12 июля 1943 запомнил очень точно — ему тогда было пятнадцать лет. «Начало гореть соседнее к Улановке село Мария-Воля. Туда пошла моя сестра с подругой Мартиковной к портнихе, примерять какие-то костюмы. Но уже не вернулась. […] Мы бежали с фермы вместе: отец, мать, племянник, я и старший брат Тадек и брат Сташек. Мы убежали вниз в поля. Там мы притаились «. Через некоторое время отец Казимира Кобиляжа решил вернуться с матерью и племянником в дом. По дороге отец был задержан украинцем с винтовкой и украинским соседом Кулишом. Казимир вместе с братьями подползли к немецкому кладбищу, расположенному недалеко их дома. «Вдруг мы слышим крик отца:» О, Иисус Мария !!! «. И так раза два крикнул и тишина. Выстрелов не было. Через мгновение мы услышали украинский голос: «И, да чтоб она перевернулась». Что-то в этом роде. И выстрел. После того как был выстрел и отец вскрикнул, мы стали ползти с этого немецкого кладбища, чтобы, если это возможно, помочь отцу. Мы пересекли дорогу, идущую возле Кулиша. […] И мы слышим топот проезжающих конных и их едет целая кавалькада. Мы остановились в пшеничном поле, от этой дороги за три-пять метров. Мы упали, брат приказал, чтобы даже громко не дышали. Они проезжали, и было видно, как сидят на подводах, с винтовками, автоматами ППШ, эти дула было видно. […] После того как они проехали, мы переползли через эту дорогу и пошли наверх на ферму. […] Брат увидел, что отец лежит убитый. […] Мы стали искать мать. Мать лежала перед домом, возможно спряталась, и вышла, когда услышала, как отец кричал, вероятно, хотела ему помочь. И была убита. Пуля вошла здесь [показывает на правую щеку] и в этом месте вышла [левую руку поднимает на высоту левого уха]. Она лежала навзничь. Племянника мы не нашли, мы его искали. Вероятно бежал в поле, ему было девять лет «.
Украинцы были близко, опять послышались выстрелы. Казимир вместе с братьями вновь были вынуждены бежать. О месте захоронения родителей и о судьбе племянника узнал он узнал только через несколько лет: «Сикорская [соседка] мне рассказывала, как она и Калиновский взяли тела моих родителей, похоронили их так, как смогли: выкопали яму, обернули в простыни и закопали. И сказала, что моего племянника, нашла в поле. У него была прострелена лодыжка. И когда он умер, то в руке сжимал колос «. Он должно быть умер от истощения, от потери крови «.
• Ядвиге Маевской (1933 год рождения) в июле 1943 было почти десять лет. Она была свидетелем трагедии в Гуте Степанской. «Я непрерывно возвращаюсь к этим событиям с 16 июля 1943, когда мы все должны были собраться в школе. Это был известный акт самообороны, это было началом борьбы, чтобы защитить себя. В школе было очень много людей, также из-под Гуты Степанской. Мы там были до 18 июля, а потом пришел приказ, чтобы отходить в Сарны, поближе к железной дороге, там, где были немцы. Мы быстро вернулись в дом, каждый что мог, то забрал. Только я не успела сесть на подводу, потому решила еще вернуться в дом за моей иконой, которую я получила на Первое причастие. Я бежала за телегой, но там было очень много людей. Мама кричала и тянула руки, чтобы меня затащить на эту подводу, но я не успела. Я видела очень много трупов. Я помню, что на нас напали во время нашего бегства. Когда я услышала выстрелы бандеровцев и крики: «Ура, ура, резать ляхов», то от страха перепрыгнула ров, я увидела, что некоторые уходят в лес. Там я потеряла ботинок и эту икону. Я убегала в платье, в которое была одета во время Первого причастия, только перекрашенное в голубой цвет. Я тогда увидела женщину с разрезанным животом, мертвую, возле нее сидел ребенок и плакал. Я видела также другие трупы. Когда я забежала в лес, то увидела моего дядю, брата отца, который бежал с невестой — она схватила меня за руку и так мы шли день, ночь и еще один день, до Сарны «. Ядвига Маевская, на попечении дяди и тети, добралась затем в Ровно.
В течение некоторого времени она была уверена, что вся ее семья погибла. «А потом пришло известие, что родители живы и они в каком-то лагере в лесу. И это лицо, которое сообщило эту весть, забрало меня к ним. Мы поехали назад в Сарны. Там меня ждала соседка. Я сильно удивилась, почему в июле она одета в меха. Я помню, как она укутала меня этим мехом, когда встретила. Только потом я узнала, что когда бежишь, берешь с собой все самое ценное «.
• Убивались также сочувствующие полякам украинцы. Предупреждение и сокрытие поляков, несогласие на убийство соседей, ОУН и УПА признавали предательством и коллаборационизмом, сотрудничеством с врагом. Также те, кто имели жену польку или поляка мужа, могли потерять жизнь. О таком случае рассказывает Анна Шумская: «Моя родственница [двоюродная сестра] жила по-соседски в нашем селе. Ее муж был украинцем. Когда мы бежали, мой отец ему сказал: «Кум, бегите, берите детей и бегите». «О нет, я не побегу. У меня два брата, у меня два шурина украинцы, они меня защитят, не дадут меня в обиду «. Когда пришли убивать, то семья даже не знала, что его убили. Он был на улице, пришли и топором голову разрубили. Зашли в дом, жена спала в постели. Когда ударили топором женщину в голову, то мальчик, — ему было может девять или десять лет, — подскочил и начал кричать: «Степан, не убивай меня! Я тебе дам хлеба «. То есть это означало, что он был знаком с убийцей, потому что ребенок знал его имя. А тот, как взмахнул и ударил топором по голове, — мальчик рухнул на пол. А старшие два мальчика, одному — двенадцать лет, второму — четырнадцать, которые на печи спали, они уцелели. Они боялись спуститься. Утром приехали немцы, начали выносить из дома тела матери и брата. Когда мальчики увидели это, то один их них закричал из страха»
• Яну Михалевському (1938 год рождения) 13 февраля 1944 было шесть лет. Его село Гутиско Бродское было уничтожено в результате нападения украинцев. «В полдень, это было воскресенье, началась громкая стрельба и в нашем доме началась паника. Меня с кузеном Янком засунули в сундук, такой, что закрывается. Затем начали подпирать двери, чтобы украинцы не смогли их открыть Мы начали в этом сундуке кричать. Открыли сундук и тогда кто-то сказал: «Берите детей и бегите». И тетя взяла меня и своего сыночка Янка подмышку, помогла нам выйти из дома и мы побежали в сторону Волох, это было соседнее, смешанное, польско-украинское село. Уже можно было почувствовать запах [гари], уже были слышны выстрелы, вокруг нас было ужасная паника. И нас вели таким оврагом, собралась группа людей — около тридцати-сорока человек, — и этим оврагом мы добрались до соседнего села. И там, я помню, расстеленную солому. И я помню, как вечером привезли отца, без сознания, он был с окровавленный левой стороной тела, и положили отца в углу этого дома на солому. И отец каждые полчаса только стонал: «добейте меня». Мама плакала и увлажняла ему губы. А мы с двоюродным братом Янком стояли на коленях и молились. Я хотел увидеть брата Тадеуша, это было на второй день после нападения. Я должно быть сильно плакал, потому что дедушка сказал: «Иди, я тебе покажу». Эта картина и по сей день стоит перед моими глазами. Брат лежал в таком, как говорили на Кресах, «вереси», это было одеяло в клетку. Дедушка немного отогнул одеяло и я увидел место, где пуля вошла в голову выше щеки, и здесь [показывает висок] был след, словно кто-то ножом поранил — здесь, где пуля вошла. А другую сторону головы он мне не показал. Там голова была вся разбита. После того как показал мне, он завернул тело и положил в такой ящик. Я помню, как он забросил винтовку на плечо, взял этот ящик под мышку и пошел на кладбище хоронить «.