— Мне страшно, — с запинкой признался высокий, длинноволосый, чуть прыщавый юноша лет 16, в одиночку пришедший ко мне на прием.
— Что случилось?
Подросткам свойственно туповатое бесстрашие и недостаточность прогностического мышления. Они проделывают очень опасные вещи, ввязываются в сомнительные мероприятия, почти не задумываясь о последствиях. Если мой посетитель боится настолько, что счел нужным обратиться к специалисту, значит, дело достаточно серьезно. Мне очень хотелось думать, что мы имеем дело с ситуационным страхом: рассорился со сверстниками, запутался в долгах, критически запустил учебу, не поставив родителей в известность… Альтернативой этим малоприятным, но в общем нормальным подростковым событиям мне виделась психиатрия.

— Да ничего не случилось, в том-то и дело, — уныло сказал назвавшийся Максимом подросток, усиливая тем самым мои худшие подозрения.
— Расскажи о себе, о своей семье, — попросила я, хватаясь за свой стандартный пучок соломы: может, кто-то из родителей опасно болен? Может, тяжелый развод? Чувство вины за что-то, которое он по юношеской неопытности сердечной жизни принимает за страх?
— Нормальная у меня семья, — сказал Максим. — Папа, мама, бабушка, дедушка. Еще кот есть. Я учусь в десятом классе. Дополнительно занимаюсь французским и испанским языками. Окончил музыкальную школу по классу валторны.
— Как с учебой?
— Так себе. То есть я без троек учусь, но мог бы, наверное, лучше. Можно сказать, что ленюсь.
— Есть друзья?
— Наверное, есть. Из школы, и еще… Мы хотели музыкальную группу организовать, но у нас пока не получилось…
Так. На фоне полного благополучия — семья, школа, увлечение музыкой, языки — он боится настолько, что пришел ко мне… Теперь надо было спрашивать уже непосредственно про страх. Но мне было… страшно.
— Максим, чего или кого ты боишься?
— Да я сам не понимаю. Потому и пришел к вам. Мы с мамой у вас когда-то уже были, давно — она спрашивала, в каком направлении меня развивать…
— Родители тебя сильно «развивали»? — ухватилась я (может, это просто переутомление).
— В общем, да, — усмехнулся юноша. — Но я не особо против: и музыка, и языки мне нравятся.
Опять мимо. Что же тут такое?
— Я, бывает, боюсь по улицам ходить, — тихо сказал Максим. — И с незнакомыми людьми разговаривать. Они кажутся мне… опасными, что ли?
— Что они могут сделать? — быстро спросила я. Восемь лет в музыкалке, четыре языка, перегрузка в школе, четыре амбициозных взрослых человека на одного парня… Обсессивно-компульсивные неврозы лечатся. Лишь бы это оказался реальный страх перед реальными людьми, открытыми пространствами, закрытыми пространствами…
— Я тут в прошлом году решил сделаться панком, — совершенно неожиданно сказал Максим. — А потом еще немножечко эмо. Я подумал: хоть кто-то свой будет, не так страшно. Но у меня чего-то не получилось…
Все мои построения рассыпались как карточный домик. Повеяло экзистенциальными вопросами. Почему я не подумала о них раньше?
— Ты боишься одиночества в мире?
— Наверное, да, — оживившись, кивнул головой Максим.
— Но откуда оно берется в твоем случае? У тебя есть семья, друзья, приятели, разделяющие твои увлечения. Как получилось, что никто из них не стал «своим»?
— Родители всегда говорили: не будь как все, не иди в толпе, это пошлость. Я сначала им верил, а потом, наоборот, захотел совсеми, но не смог…
— С этого места давай подробней.
С раннего детства Максиму объясняли: есть «мы» и «они». «Они» смотрят тупые программы по телевизору, безвкусно одеваются, слушают попсовую музыку, пьют пиво и водку, едят вредный фастфуд, учатся в дворовых школах, без толку шляются по улицам и вечерами сидят на скамейках, болтая ни о чем с обильным применением ненормативной лексики. Если «они» читают, то комиксы или «жвачку», если смотрят кино, то американское и тупое, если ходят на концерт, то каких-то ужасных, бездарных певцов и групп. Работа у «них» всегда нетворческая, и «они» ее не любят. «Мы» — творческие люди, которые слушают хорошую музыку и читают хорошие книги. Едим полезную еду, в свободное от творческой работы время смотрим хорошие фильмы и спектакли, посещаем филармонию, телевизор почти не включаем, одеваемся со вкусом, дружим и общаемся с такими же, как «мы», а с «ними» у нас нет ничего общего.
— Так вот, все это неправда, — заключил Максим.
— Это — трусливое вранье, — усилила я.
— Точно! — обрадовался подросток. — Дедушка, если разозлится, не дурак матом сказать, папа иногда тайком в «Макдональдс» заходит — я видел, мама Донцову в ящике стола держит и читает, а бабушка, когда никто не видит, любит ток-шоу по телеку посмотреть…
— И ты…
— Я научился презирать «их». Но никакого «мы» (как бы своих) так нигде и не увидел. Мои одноклассники интересуются тем же, чем «они» в описаниях моих родителей: компьютерные игры, гаджеты, музыка, шмотки, энергетики. Да, почти все ходят в театры, в музеи… И что? Мне страшно, когда я думаю, что «они» тоже меня презирают, и я остался один, как тот негр с собакой в фильме про конец света… Я попробовал с неформалами, они вроде все вместе против других, но там у меня тоже не вышло. Я, если честно, запаниковал. Я не хочу так жить.
— Боже мой… — сочувственно вздохнула я. Парень-то оказался умнее, честнее и чувствительнее большинства сверстников, и даже взрослых. Экзистенциальные вопросы… Я не люблю о них говорить. Но здесь деваться некуда, придется.
— Твой страх на самом деле не твой. Это твои родители боятся мира, отгораживаются от него. Ты не можешь их переделать, но вполне можешь идти своим путем. Они же тебя, в сущности, этому и учили — не иди вслед. Твой опыт с панками и иже с ними не удался, потому что там все основано на той же схеме, которую ты уже перерос: «мы» (хорошие) объединяемся против «них» (плохих).
— Угу. Но что мне делать со страхом? И какой путь — мой? Я не люблю смотреть телевизор, материться и красить волосы. Правда, очень люблю толстые гамбургеры и кока-колу…
— Ты уже сам догадался, что «мы» и есть «они». Но на самом деле все еще круче: ты как личность един и по сути одно не только с болтающими и выпивающими на скамейке сверстниками, но и вот с этим цветком, вон с той чайкой за окном… Самые продвинутые люди умудрялись это единство чувствовать постоянно, а прочим удается только время от времени…
—Я знал! — воодушевленно воскликнул Максим. — У меня однажды было…
Кандидатский минимум по философии я сдавала 20 лет назад и все давно забыла, поэтому пересказ нашего с Максимом дальнейшего разговора явно вызовет у знающих «их» приступ гомерического смеха. Не будем провоцировать.
***
Спустя полгода Максим зашел ко мне поговорить о своих отношениях с отцом, который достаточно агрессивно настаивал на поступлении юноши на факультет международных отношений (сам Максим решил поступать на философский). Я, конечно, спросила о страхах.
— Вообще прошли. Я прохожу мимо и думаю: мы — одно. И они меня сразу не презирают, и я их — нормальные такие ребята… И с цветком тоже почти научился…
— Слушай, ты только не увлекайся, — вздохнула я. — А то будет как с чайником…
— А как с ним? — заинтересовался Максим.
— Ну, есть такое йоговское упражнение, — усмехнулась я. — Сядьте в позу лотоса. Поставьте напротив чайник. Попытайтесь представить, что вы — это чайник, а чайник — это вы. Постарайтесь ощутить в себе донышко, бока, носик, пока не дойдете до ручки. Когда ощутите, что чай, налитый в вас, заварился, переходите к следующему упражнению…
— Я понял, — засмеялся Максим. — Ни к какой схеме не надо относиться с такой уж серьезностью…
Я кивнула и подумала, что из него наверняка получится неплохой философ.