В далеком 2001-м году попал я на перевод на местный трубный завод. Причем попал в прямом и переносном смыслах. Завод находился черт знает где, далеко за городом, а личным транспортом я на тот момент еще не располагал. Так что добираться пришлось на общественном, ходившим через раз, транспорте плюс на попутке, да потом еще минут двадцать брести по вязкой жиже пешком; стоял ноябрь, но морозец еще не схватил почву.
Прибывшим из Германии специалистом оказался пожилой сухопарый интеллигент, родом из ГДР, что значимо в рамках рассматриваемой проблематики. В свое время он был лингвистом, трудился на кафедре славистики в одном из восточнонемецких университетов. После объединения Германии и распада Союза для славистов наступили тяжелые времена, и уважаемого доцента г-на/геноссе Мюллера вежливо попросили. Хорошо, что, будучи разносторонне развитой личностью и обладая неуемной тягой к знаниям, Ханс Мюллер параллельно с учебой на филфаке умудрился окончить факультет прикладной механики, став инженером-наладчиком промышленного оборудования. И, как показала практика, не напрасно.
В бытность свою жрецом науки Ханс активно занимался сравнениями, в особенности устойчивыми. Со временем в силу указанных причин профессиональный интерес превратился в хобби, но от этого отнюдь не пострадал.
Ханс обожал трудиться с «работягами»: механиками, шоферами, наладчиками; теми, у кого руки в машинном масле, но голова чистая и светлая. Он, как и я, давно заметил, что именно пролетарии физического труда в силу ряда причин обладают необычайно образным, красочным языком (настоящий пир духа для лингвистов).
***
Ханс, прищурившись, смотрел на только что смонтированный агрегат. Что-то ему в нем не нравилось.
— И чо щуришься, как Ленин в Октябре? — бросил Толян, самый образный и несдержанный на язык из механиков.
Глаза Ханса загорелись.
— Андрей, это устойчивое сравнение? — спросил он меня.
— Устойчивей некуда! — подтвердил я.
— А почему в Октябре? — недоумевал Ханс.
— В октябре — по старому стилю — произошла революция, — объяснил я.
— А он что, только в октябре щурился? — продолжал недоумевать Ханс.
— Нет, он 12 месяцев в году щурился, — принялся я растолковывать. — Но в октябре произошла революция.
Ханс с минуту подумал, затем махнул рукой, достал заветный блокнот и что-то в нем накарябал.
Ханс присел на корточки, изо всех сил пытаясь рассмотреть, что там творится у агрегата под дном.
— Да чо ты прижопился, как блоха в скафандре! — возмутился Толян. — Сверху надо смотреть! Она сверху пердит, как тридцать два ежа!
Сразу два сравнения, потенциально устойчивых, заставили Ханса разжопиться и сместить вектор деятельности из механической плоскости в плоскость изящной словесности.
Я как смог объяснил коллеге смысл и этимологию искомых фразеологизмов. Особые затруднения вызвали ежи.
— Ежи страдают метеоризмом? — удивился Ханс.
— Да! — отрезал я и, предвосхищая следующий вопрос, добавил: — Особенно русские ежи!
— Гут! — не стал спорить Ханс. — Но почему тридцать два?
— Почему нет? Тридцать два — это много! — отреагировал я.
— А тридцать — не много? — удивился Ханс.
— Тридцать — мало! — вновь отрезал я. — А тридцать два — в самый раз.
***
В конце рабочего дня проходило совещание с местным начальством. Местное начальство — это директор завода и два его зама.
— Ну, что там с машиной? — спросил директор; с виду работяга, но в новехоньком строгом костюме и при галстуке с эффектным зажимом. Он прищурился.
— Ви сейтшас смотрите, как … Ленин в Октьябре! — интеллигентно грассируя, выдал Ханс.
Директор напрягся и почему-то посмотрел на меня. Оба зама тоже.
— Машина уше montiert, — продолжал Ханс, — но есть Mngel… Emm… — он посмотрел на меня.
— Неполадки, — подсказал я.
— Да, неподарки! — согласился Ханс и продолжил: — Ich hab da hingehockt… Как это… Прижопилься, как блеха в скафандер, но не видель нитшего. Нихрен! — добавил он для убедительности.
— Ни хрена, — автоматически поправил его один из замов.
Директор отчего-то побагровел, ослабил узел галстука, снял зажим и выразительно посмотрел на второго зама.
— Андрюх, на два слова! — вежливо-ехидно произнес тот и кивнул на дверь.
— Это не я! — возмутился я.
— Это не он! Йа зам! — гордо возразил Ханс, защищая честь и достоинство толмача.
Беседа продолжилась. Зажим, впрочем, остался лежать на столе.
— Так что за неполадки? — поинтересовался директор. Лицо его постепенно приняло нормальный, румяный оттенок.
— Дайот газ, как тридцат два йеша! — прозвучал ожидаемый ответ.
— Почему тридцать два? — искренне удивился директор; ежи вопросов не вызвали.
— Потшему нет? — парировал Ханс (гордость за способного ученика переполняла меня, как газ искомое количество представителей семейства ежовых). — Это много, oder?
— Ja! — согласился директор. Зажим для галстука был решительно убран в ящик стола. Предстояли нелегкие переговоры на стыке смежных лингвомеханических дисциплин.