Шел 1998 год. Я уже восемь лет жил в Израиле. Делал фильмы. Все время судорожно искал, где бы подзаработать. Не брезговал и выборами.
И тут в руки мне попадается дневник. Читаю. И не могу остановиться. Тут вокруг бушуют страсти, сталкиваются лидеры, самое время зарабатывать деньги, а я лежу на диване, отключив телефон, и плачу.
Пишет 12-летняя девочка Маут 24-летнему Герману.
«Увидеть тебя!» — пишет. — «Быть все время рядом… Не могу и дня прожить, чтобы не думать о тебе… только ты держишь меня на этом свете… живу тобой… и тем единственным поцелуем…»
Я чувствовал себя неловко, заглядывая в чужую жизнь, но не мог остановиться.
Дело в том, что дневник этот был датирован 1941−1943 годами.
И вела его девочка Маут в концлагере.
Подруг ее увозили в Освенцим, и они уже не возвращались никогда, другие кончали собой, отчаявшись, а она, Маут, писала и писала своему любимому Герману. И только благодаря этому и выжила. Ухватилась за эту искорку любви и держалась за нее изо всех сил.
Пока в 1943 году Германа не отправили в лагерь уничтожения, в Треблинку.
Она думала, что не выживет.
Но выжила.
Дневник этот мне подкинула Лена Макарова — писатель и друг. Я завелся. Тут же появился продюсер — лучший продюсер в моей жизни — Сюзанна. Неимоверно быстро Лена сварганила заявку, быстро получили первые деньги из фонда, небольшие, но все-таки.
И пошли к Маут домой. Я нервничал. Боялся, а вдруг откажется сниматься.
Приходим. Встречает нас женщина с таким милым детским лицом.
Начинаю говорить с ней.
Улыбается, но абсолютно закрыта.
Приветлива, но это все очень внешнее.
Рассказывает, но не так, как я хотел бы.
В общем, все плохо.
Решаю брать ее «измором». За три дня я «выливаю» всю пленку, сидя напротив нее. (Это называется — съемка на привыкание.) Пленка дорогая — это все наши деньги.
В конце третьего дня, к вечеру, она раскрывается.
Вдруг приходит доверие.
Вдруг она понимает, что я не ищу дешевку.
И мы становимся друзьями.
И она становится прежней Маут.
Смеется, да так звонко, как та, Маут, 12-летняя. Плачет. Тоскует. Поет. Говорит с ним, с Германом, как будто он сидит здесь, рядом с ней.
И уже не обращает никакого внимания на камеру.
Так начинается наш с ней кинороман…
Тем временем деньги заканчиваются. Но великая Сюзанна выбивает нам поездку «по лагерям уничтожения», по которым прошли Маут и Герман.
Едем в Чехию и Польшу. Группа малипусенькая. Я, Фима — звукач, Лена Макарова, Иржи — чешский оператор, и, конечно, Маут.
Едем… снимаем…
Маут на моих глазах проживает снова этот роман…
И снова я понимаю: не будь этой любви, не было бы Маут.
Так подходит наш последний съемочный день (так мы думали).
Снимаем на кладбище. Маленький чешский городок Простьев.
На камне выбиты фамилии погибших и не вернувшихся.
Маут объясняет нам:
— Эта погибла там-то, этот там-то, этот был адвокатом, и вся семья его не вернулась. А это Герман, — говорит она. Я спрашиваю: «Твой Герман?»
— Да, мой Герман, — отвечает…
И тут что-то меня подталкивает, и я спрашиваю дальше:
— Но были же такие случаи, когда считали людей погибшими, а они выжили?
Она говорит:
— Были. — И добавляет: — вот, например, Вальтер Бреслер, вот здесь написано, что он погиб, а он вернулся… живой…
Тогда я спрашиваю: «А что написал тебе Герман в последнем письме?» Она смотрит на меня… и вдруг отвечает: «Он написал, из поезда уже, когда его увозили в Треблинку…»
— Что? — спрашиваю. — «Он написал, — она вдруг говорит медленно и даже удивленно, — что будет ждать меня после войны, в Берлине, по адресу Арвайлештрассе, 3. И тогда я снова спрашиваю ее: «А ты была там после войны?»
— Нет, — говорит и запинается… И смотрит на меня. — Не была.
В общем, что вам говорить, мы думали, что это наш последний съемочный день. Деньги практически закончились…
Но мы не могли так уехать.
И вот мы на последние деньги едем в Берлин…
Приезжаем. Находим эту улицу.
И я прошу Маут идти по улице к дому… Еще и не знаю, есть ли этот дом вообще. Специально не проверяю.
А оператора прошу снимать все время… И не промахнуться, потому что будет один дубль…
И вот она идет.
Она идет, еле дышит… к ней вдруг возвращается надежда… К ней, уже замужней, 70-тилетней, с тремя детьми, восемью внуками, вдруг возвращается надежда. А вдруг он там… и он ждет ее все это время.
Она идет, как на ватных ногах… Каждый шаг — еще большая надежда.
И мы страшно переживаем за нее. Идем за ней.
И дрожащий оператор снимает, как в последний раз…
И вот она приближается к этому дому… к этому подъезду… и вот он список квартир… и вот уже ее палец зависает над кнопкой… сейчас она позвонит…
И может быть, он откроет ей дверь, ее Герман…
Это почти конец фильма. Такие очень долгие кадры замедленной съемки.
Ожидания чуда…
…Которое, конечно, не происходит.
Германа убили в Треблинке.
Но мы очень надеялись. До последнего мгновения. А вдруг он выжил?!

Этот фильм взял несколько хороших фестивалей, включая нью-йоркский…
Но запомнился мне маленький, едва заметный фестиваль в Греции, в Каламате.
Время было антиизраильское. Все газеты были против нас. Мне в открытую говорят, как нас не любят. Спрашивают: «Для чего приехал…» (забегая вперед, скажу: первый приз получил иранский фильм, второй — фильм Палестинской автономии… ну и далее, в таком же роде.)
И вот показывают наш фильм.
Кто-то демонстративно выходит еще до показа. Я не жду победы. Но смотрю, как реагируют. И вижу, что делает «любовь» с людьми.
Настроенные абсолютно анти, поначалу разговаривающие полушепотом и вслух, они вдруг начинают смотреть… вдруг слушают… вдруг перестают шевелиться… вдруг не могут оторвать взгляда, когда Маут бежит по улице, чтобы увидеть Германа в последний раз… и потом, когда идет вся эта концовка с ее проходом по Берлину, с этим ожиданием чуда… это их просто сшибает… и вот уже кто-то плачет в зале…
И я понимаю, что есть то, что объединяет всех. Есть!
И для этого только я и пишу, чтобы сказать это еще раз.
ЛЮБОВЬ.
Банально, но это так.
Я говорю сейчас не о любви между нами, которая насквозь эгоистична.
А о Любви, которая над нами. Вокруг нас.
Я говорю о Законе Любви, который держит этот несчастный мир.
Держит в прямом смысле слова.
Наша земная любовь — она только маленькое свечение той Любви, которая окутывает все мироздание. Как мать ребенка. Все мы внутри этой матери.
Нам бы захотеть только приблизиться к Ней.
Мы бы массу проблем так решили.
Поймем это, придет новая пора.
А с Маут- мы большие друзья. Она была на многих моих премьерах. И на свадьбе сына. Давно не звонил ей. Ей уже за 80. Написал и понял, что очень истосковался. Позвоню ей обязательно… прямо сейчас…