Мой друг, мы слишком заигрались в боль, что, впрочем, нас не делает сильней. А где-то солнце пляшет карамболь. А где-то небо выше и синей, чем на картинах лучших мастеров. Роняет лист морщинистый платан. Искусница гадает на Таро. В таверне пьет безумный капитан — за острый мыс, оставленный фрегат. За тех, кто через бурю напролом. И каждому, кто мыслями богат, рассказывает сказку о былом:

— когда мы жили — мёд и куркума — не принимали мелочи всерьез. Нас привечали разные дома. К нам прибегало разное зверьё, хранимых выбирая по душе. По древнему звериному чутью. Был воздух как цветочное саше. А где-то между летом и пятью ко мне стучался тигр.
Всякий раз меняя облик, эдакий болван: то музыкант — и мы включали джаз, то астроном — и мы чертили план побега к звездам, в дальние миры. То бог — читали Веды и Левит. Когда сердился гость — я слышал рык, но делал вид — да просто делал вид.

Так говорит моряк, увы, не я. Послушать моряка спешит рыбак, и дочери его, и сыновья. Швыряет на пол кости для собак любитель мяса, капая слюной. А капитан берет себе вина. И каждому, кто не богат казной, мерещится солёная волна:

— когда мы плыли — норд или зюйд-вест — нам заменяла палуба партер. Надеждой торговали на развес крикливые афиши варьете. Помилуйте, кому они нужны. В разгар чумы веселье не в чести. Мне стали сниться ласковые сны. Во снах я видел тигра. Он грустил. Смеялся, задирая морду вверх. Когда нам ветры целовали лбы, мой зверь — он вёл себя как человек. Возможно, человеком он и был.
Но злости я за ним не замечал. В любом порту и в гавани любой бродяга, оккупировав причал, тянул худые руки, тряс губой, но пел мне на тигрином языке о юности, где май — зеленый принц. И женщины, танцуя на песке, напоминали черно-рыжих птиц. Не знаю, что за нищий, не скажу, такие есть практически везде,
но в нем была особенная жуть, особенная жажда до людей.

Так говорит старик. Не врёт, заметь. Беда, наверно, с этим стариком. Мой друг, мы слишком заигрались в смерть, а жизнь — смотри — она вообще кругом. А где-то море шепчет за кормой, припоминает Трою царь Приам.
Под утро капитан идёт домой, и слушатели тоже по домам. Хозяину таверны триста лет. И триста зим. И нечего сказать. Трактирщик смотрит капитану вслед. У толстяка тигриные глаза и несколько вопросов «почему» к земному устроителю потерь.

Трактирщик лапой отгоняет тьму, и тьма рычит и пятится за дверь