Рядом с этой женщиной, чью ногу вы видите на фотографии, лежит украинский пленный. Фамилия женщины Мороз. Если бы она могла встать, дошла бы до его палаты, чтобы посмотреть ему в глаза и спросить — «За что?». Она возвращалась с огорода, когда ее подняла взрывная волна, помотала в воздухе и бросила на уже разрушенный дом, где ее переломанные ноги смешались с обломками шлакобетона. Когда она открыла глаза, увидела только непроглядную черноту. Ей было очень больно. И сейчас больно. Но самое страшное — страх, который поселился в ней навсегда. При звуках прилетов она от страха вжимала голову в плечи и немолодое лицо становилось еще желтей. Она сказала, что поддерживает смертный приговор, вынесенный иностранным наемникам. Сказала со злостью. «А зачем они приехали нас убивать?». Она сказала, что если бы ей дали автомат, она бы сама привела приговор в исполнение. Женщины, лежавшие в той же палате, сказали, что они поддерживают приговор. И сами привели бы его в исполнение. Но в данный момент мы с ними были жертвами, а не палачами — прилетало по городу активно. А внизу на первом этаже носились, толкаясь, врачи. В травматологию везли раненых. А в этот момент одному 15-летнему подростку отнимали руку. А на носилках лежал с головой укрытый человек. Его только довезли. Анестезиологи только подошли — «Все. Его нет». Я это все вспомнила, когда говорила Мороз — что она убила бы их своими руками. Я видела это только что, поднимаясь с первого этажа на второй. Но Мороз вдруг сказала — «А, может, и не убила бы — своими руками. Он — тоже человек. Но он — преступник. Его тоже мать родила. Но сколько жизней он отнял. Но не я ему жизнь давала, не мне отнимать. Я, может, и не убила бы». Она еще больше пожелтела и разговаривала уже не со мной, а с тем, кто выше, и не могла решить — убила бы или нет. И когда я выходила из палаты, я слышала ее монотонный голос — «Не я ему жизнь давала. Я — ж не зверь. Но он убивал».
В открытую дверь стационарной палаты я видела мужчину, с выпотрошенным осколком животом. Он работал на огороде. Рядом с ним лежал раненный офицер — наступил на «лепесток», ему оторвало ногу. Он был молод, вчерашний курсант. За дверью сидел его отец в военном, приехал с фронта. И еще какие-то очень похожие между собой мать и дочь. Это их мальчику отнимали сейчас руку. Они не плакали. Они спокойно говорили между собой о том, что дверь квартиры, в которую прилетело, надо срочно заменить. Отец офицера тоже сидел со спокойным лицом. И тогда я поняла, что они все именно этого и ждали. За девять лет они приучили себя к мысли, что когда-нибудь это произойдет. И их больше удивляет то, что в них не прилетело, чем-то, что прилетело. Это — самое страшное, что с Донецком сделала Украина.
— А если бы вам предложили стать палачом? — тихо спросила я, встав рядом с отцом офицера. Он вскинул на меня спокойные глаза. А я намеренно выбрала такое жестокое слово — «палач». — Вы бы расстреляли иностранных наемников? Членов националистических батальонов?
— Аж бегом, — ответил он. И много раз произнес эти слова — «аж бегом».
— Мне жаль, — сказала я, — что ваш сын остался без ноги.
Он поднял одну ногу и постучал ею о другую. Я услышала металлический звук.
— Та же нога, — сказал он. — Поэтому аж бегом.
Я вышла на улицу. Раненых везли и везли. Город расстреливался с близкими и дальними прилетами. Но для меня страшней были застрявший в ушах монотонные слова раненой женщины с фото — убила бы или нет — и слова отца офицера — «Аж бегом».