Есть такая печаль — неподвижна, тонка и светла,
Словно ветрами выдута из голубого стекла,
Так хрупка, и нежна, и воздушна!
И её бережёшь, как хранят драгоценный фарфор,
Ставишь где-то повыше, сдуваешь пылинки и сор,
Хоть не знаешь, зачем это нужно.

Есть такое веселье — как пламя, как дикий пожар,
Сердце плавится плазмой, искрится, как огненный шар,
Но огнём целый мир освещает!
Разлетаются сполохи, буйствует древний костёр —
В нём сгорают обиды, лоскутья страданий и ссор,
Пепелище покой обещает.
… показать весь текст …

И у каждой из нас есть мужчина в последнем ряду,
Тот, которого мы полюбили себе на беду.
Тот (блондин или смуглый), чье имя прошепчешь в бреду,
В чьих руках горячо, как в аду.

И у каждой из нас в этом длинном, печальном строю
Есть мужчина-надежда, мужчина-покой-и-приют.
Он спасет от драконов, удержит на самом краю,
С ним воздушно, как будто в раю.

Только мы ждём мужчину, чтоб сразу и этот, и тот.
Чтобы он обжигал и к ожогу прикладывал лёд.
Чтобы он увлекал за собою и вспять и вперёд.
Камнем был. Растекался, как мёд.
… показать весь текст …

А у этой зимы запах счастья, морозного счастья!
Город в кружеве: белые нитки, тончайшая вязка.
Все мне кажется, будто под снежною коркой хрустящей
Расцветают тайком голубые анютины глазки…

А у этой зимы вкус знакомый (из детства!) с кислинкой.
И дома, словно торты под шапкою взбитого крема.
Тают дни леденцом за щекой, карамельною льдинкой,
И вмерзают в стекло лепестки ледяной хризантемы.

А у этой зимы цвет озябшего робкого чуда —
Чудеса повсеместно: в Милане, Париже и Глазго…
И неважно, что треснуло солнца щербатое блюдо,
Если в сердце тайком расцветают анютины глазки.