Благодарность

В конце девяностых наша преподавательница увидела на вокзале мальчишку. Дело было в одном из северных городков Свердловской области. Она закончила все дела и ждала своего поезда. Примерно часа два.

Мальчишке лет шесть-семь. Неухоженный, грязный. Видно, что родителям не нужен. Сидел на корточках — спиной к батарее. Грелся.

Она его заметила, подошла. Взяла за руку, повела в какой-то магазинчик. Тогда, в те годы, только-только начали продавать разные сникерсы. Было пусто — и вдруг это заграничное «объедение».

По дороге завернули к крану — руки от грязи отмыть. И личико. После этого — в магазинчик.

В буфете купила пирожки и чай. Столовой в округе не было. Так что покормила тем, что было. И купила сникерсы и жевачку.

Она рассказывала, что у нее сердце от горя разрывалось. У нас по городам много таких деток скиталось. Я сам видел. Мы тогда говорили, что советская власть покончила с детским беспризорничеством. А тут — так называемая демократия — и вновь голодные дети. И на улицах, и на вокзалах.

Скажу, почему знаю. Мы тогда от института подрабатывали: нужно было выжить. Принимали в филиалах экзамены, лекции читали абитуриентам. И нам доплачивали. Ездили много. И часто.

Так вот, и эта дама была в подобной командировке.

Покормила ребенка, запихала в его карманы сникерсы. А еще денег дала. Хотя сама жила — прямо скажем — небогато.

Этот мальчик в душу ей запал. Что делать? Она понимала, что не может посадить его в поезд и увезти. Потому что это юридически запрещено — чужих детей «воровать». Тогда она позвонила директору филиала института. Прорвалась к начальнику станции — позвонила. Тогда сотовых не было. Или они только появлялись. Не помню. Но знаю, что у нашего брата — обыкновенного простого человека — точно не было.

Позвонила и начала умолять — помочь. Узнала у ребенка имя — и сообщила.

Конечно, он ничего не сделал. Да и что можно было сделать?

Поезд подошел, дама, обливаясь слезами, расцеловала мальчика, сунула ему свою визитную карточку. И сказала, что если ему очень-очень станет плохо, если вдруг будет погибать (прямо так и сказала — погибать), то пусть найдет способ — позвонить. И она тут же примчится.

Советовала — в крайнем случае — упросить каких-нибудь людей — позвонить. На улице остановить, или зайти в любое учреждение — и упросить.

Так со слезами и уехала. А ребенок стоял на перроне и смотрел.

Это было в конце девяностых, приблизительно.

Недавно эту даму разыскал мужчина. Она, конечно, уже на пенсии. Ей тогда было за пятьдесят. Обыкновенная пенсионерка — бывшая преподавательница. Она не кандидат и не доктор наук. Не профессор. Простой преподаватель. Это значит, что пенсия небольшая.

Сын куда-то уехал. И она сидит в своей небогатой небольшой квартирке. Как большинство из нас — пенсию раскладывает кучками: это за квартиру, это на продукты, это на лекарство.

Мужчина позвонил. Она открыла, потому что он — за дверью — ее по имени и отчеству называл. Открыла.

Мужчина — бывший мальчик. С того самого вокзала. Он вырос, и визитную карточку хранил, как святыню. Не мог забыть милое доброе лицо женщины, которая совала в его карманы сникерсы, деньги. И плакала.

Вырос, приехал в УПИ, где она работала. Нашел адрес. И приехал. Не могу сказать, что он бизнесмен. Нет, где-то работает. И получает, видимо, достойную зарплату.

Она не узнала бывшего несчастного ребенка. Но историю помнила.

Этот мужчина заплатил за ее квартиру. Вместе с коммунальными расходами. В среднем, конечно. За весь год. За двенадцать месяцев. И сказал, что он впервые тогда увидел «настоящего человека». И запомнил — на всю жизнь.

А еще сказал, что если ей очень плохо будет, то пусть позвонит. Он тут же примчится. И оставил свои координаты.