По проспекту неспешным парадом
шли сплочённые фронтовики.
С лёгким звоном шептались награды
тех, кто выжил всему вопреки.

Он глядел в горделивые лица,
в буйство красок шаров и цветов…
Нынче праздник… Успел и побриться,
и на выход почистить пальто.

Так уж вышло: с безжалостным миром
он остался один на один,
и по осточертевшей квартире
месяцами, как леший, бродил.

А тогдашней весной в сорок пятом
к дому отчему шёл не спеша,
рассчитавшись с войною треклятой,
и нутром оживал и дышал

смесью запахов досок, гудрона,
клейких листьев берёзок и лип
под галдение стаи вороньей,
гревшей перья от прелой земли.

Боже, как же давно это было…
Даже странно, что жив до сих пор.
Только память ещё не остыла,
с давним прошлым ведя разговор

в думах — вязких, багровых, тревожных,
заставляя стократ воскресать
там, где выжить почти невозможно,
где погибших друзей голоса

растворяются в эхе тягучем
по плацдармам в солдатских костях.
Столько лет уж война эта сучья
душу намертво держит в когтях.

В этот строй встать ему не под силу:
в правой нынче — коленный протез.
Вот и сердце неровно забилось,
выражая колючий протест.

Вслед последней шеренге парадной
сделал шаг, но слезятся глаза.
Хоть встряхнулся чуток, да и ладно.
Возвращаться пора уж назад

в эту келью, что хуже окопа,
где нет радости нового дня,
где недуг атакует наскоком,
где не жизнь, а пустая возня,

и значенья давно не имеют
три медали да орден один…
Выпив водки стакан, захмелеет
да полдня в тишине просидит,

словно в той, что всегда после боя
оглушала беззвучьем его…
Грустный старый солдат — мы с тобою,
хоть сейчас рядом нет никого.

Мы с тобой — в живоглотных атаках,
мы с тобой — в артобстрельном аду,
мы с тобой наступаем без страха
на несущую беды орду!

Наши помыслы истинно святы
в беззастенчиво лживом веку,
в коем память и правда — распяты,
и не ходит никто к старику,

что когда-то в разбитом Берлине
на стене чирканул угольком:
«Замкомвзвода Серёга Калинин
взял Рейхстаг с триста пятым полком!»