Освобождение «Фабрики смерти». Как советские войска взяли Освенцим

27 января 1945 года. Счастливый и страшный день для маленького польского городка Освенцим. Люди, заточённые за колючей проволокой в концентрационном лагере, готовились к смерти, а обрели надежду на жизнь.

Перед глазами освободителей — войск 1-го Украинского фронта, занявших лагерь, — предстала страшная картина брошенной впопыхах «фабрики смерти».

Несколько участков, застроенные одноэтажными деревянными бараками, вокруг апельплаца — главной площади лагеря. Все постройки окружены двумя рядами колючей проволоки и сторожевыми башнями. Здесь же располагаются «красный» и «белый» дома — здания, наводившие ужас. Туда первое время загоняли людей, как скот, запирали двери, а сверху, через трубы, пускали газ. Тогда фашисты ещё не знали, сколько газа нужно, чтобы убить целую толпу, поэтому пускали наугад. Чуть-чуть — раздавались крики, ещё чуть-чуть — слышались стоны, и ещё добавку — наступала тишина. В 1943 году, когда немцы поняли, что не успевают избавляться от такого количества трупов, неподалёку от бараков были отстроены 4 газовые камеры и 4 крематория. Для удобства подвоза трупов сквозь проход главной сторожевой башни были проложены железнодорожные рельсы прямо к крематорию.

Многие поляки, русские, цыгане, французы, венгры и, конечно, евреи, всех возрастов — мужчины, женщины, дети — тогда ехали со всей оккупированной Европы в этот пункт назначения без обратного билета. Многие ехали добровольно, с тюками, набитыми вещами, ведь их уверяли, что это простое переселение. По прибытии «переселенцам» тут же приказывали бросить всё имущество и выстроиться в шеренги. Начиналась «селекция». Детей, слабых женщин, стариков тут же увозили на грузовиках. В течение ближайшего часа их уничтожали как ненужный материал. Кого-то с помощью газовой камеры, кому-то кололи фенол, когда были отстроены крематории, часто в них людей жгли живьём.

Тем, кого не убивали сразу, на руке выбивали порядковый номер, а затем отправляли в бараки. «Уродцев», близнецов и лилипутов ждал в своём кабинете «ангел смерти» доктор Менгеле. Он проводил в концлагере эксперименты, которые, по его словам, были направлены на увеличение рождаемости и уменьшение числа генетических отклонений у арийской расы. Об этих экспериментах до сих пор слагают легенды и по их мотивам снимают фильмы ужасов.

Всех отобранных для жизни брили наголо и переодевали в полосатые робы. Женские волосы после передавали на производство — ими набивали матрасы для моряков.

Заключённых день за днём кормили баландой из гнилых овощей. Узники говорили вновь прибывшим: «Кто продержится на гнилье и почти без сна три месяца, тот сможет прожить здесь и год, и два, и три». Но таких «счастливчиков» были единицы…

В конце 1944 года, когда советские войска были недалеко от Освенцима, лагерное начальство объявило эвакуацию заключённых на территорию Германии. Эту эвакуацию сами заключённые прозвали «маршем смерти» — тех, кто не мог идти, отставал, падал, фашисты расстреливали и забивали. Колонна оставляла за собой сотни трупов. Всего немцам удалось вывезти около 60 тысяч заключённых.

24 января 1945 года советская армия была уже на подходе. Тогда немцы начали уничтожать лагерь. Они разрушали крематории, поджигали склады с отобранными у узников вещами, минировали подходы к Освенциму.

26 января 1945 года советские войска продвигались уже в 60 километрах от Кракова. Военачальники направляли своих солдат по имеющейся карте. Согласно карте, впереди должен был быть густой лес. Но внезапно лес закончился, и перед советской армией предстал «укреплённый бастион» с кирпичными стенами, обнесённый колючей проволокой. За воротами «бастиона» виднелись силуэты. О существовании концентрационного лагеря в Освенциме знали немногие. Поэтому наличие каких-либо построек стало неожиданностью для советских войск.

Военное руководство предупреждало, что немцы хитры, они часто устраивают маскарад, переодеваются, выдают себя за тех, кем не являются. Солдаты, завидев вдалеке незнакомцев, взвели курки. Но вскоре пришло срочное сообщение — впереди узники, стрелять разрешается только в крайнем случае.

27 января 1945 года советские солдаты смогли взломать ворота лагеря. Заключённые в огромных, не по размеру, тюремных робах, женщины — в халатах, бежали в разные стороны: кто-то навстречу солдатам, кто-то, напротив, в испуге от них. Немцы оставили в Освенциме около 7,5 тысяч человек — самых слабых, не способных преодолеть длинную дорогу. Их планировалось уничтожить в ближайшие дни…

Тогда, по самым скромным подсчётам, количество погибших в Освенциме насчитывало в пределах 2 миллионов человек. В 2010 году ФСБ рассекретило некоторые документы того времени, по которым погибших было уже 4 миллиона. Но точное количество замученных и умерших страшной смертью никто никогда не узнает — тех, кого по прибытии сразу отправляли в газовые камеры, немцы не считали. «Я никогда не знал общего числа уничтоженных и не располагал никакими возможностями установить эту цифру», — признался на Нюрнбергском процессе Рудольф Хёсс, комендант Освенцима.

Одно из самых страшных писем в почте Агнии Барто, детской поэтессы, которая в 60-х годах прошлого века начала искать людей, разлучённых войной, в программе «Найти человека» на радио «Маяк»… Я лечу в командировку в Кишинёв и ещё не знаю, что мне предстоит увидеть живых героев той истории, услышать её отголоски…

…Мой, мой личный Освенцим — это две красные босоножки. Не дым печей, не уходящие за горизонт бараки, не колючая проволока. Две летние туфельки из красной кожи. Важно, что именно две. Заботливой рукой смотрителя музея они были найдены в груде снятой с отравленных газом людей обуви — и соединены, составлены вместе, так, как это было, когда эти туфельки носила их хозяйка. Сжавшаяся кожа, потёртые ремешки, облупленная краска… Когда-то она в них, может быть, танцевала; может быть, на этих каблуках оступалась, когда бежала, чтобы поймать в охапку расшалившегося сына или дочь; эти подошвы она стирала, когда делала свои последние шаги по земле. Я замираю, пытаясь представить себе обладательницу этих сандалек, и то, что их именно две, то, что они стоят рядышком, как голубки, за стеклом витрины с мириадом разрозненных, навсегда непарных туфель, ботинок, галош и сапог, делает её, эту неведомую и уже более семи десятилетий не существующую женщину, для меня живой…

Пани Данута, 25 лет работающая экскурсоводом в Освенциме, женщина, обращённая взглядом в себя, как будто пережившая всё, о чём рассказывает, моя проводница по лагерю в июне 2014, пани Данута молчит, пока я застыла перед витриной. У неё едва заметная седина и прекрасный русский — который редко приходится практиковать: в музее почти не бывает групп из России. Она пожимает плечами: «Наверное, вам это неважно…» Ведя меня к газовой камере, она прикладывает палец к губам. И я иду путём красных туфелек в тишине…

Клеймённая

Всё это я буду вспоминать в январе 2015-го, пересекая государственную границу Молдавии с журналистским удостоверением: я еду к женщине, освобождённой из Освенцима в 5-летнем возрасте, помнившей лишь свое имя — Шура — и получившей свою фамилию от русских солдат: они записали её — Победой. На границе мне будут задавать вопросы — и я буду рассказывать её удивительную историю. «Освенцим? — переспросят меня две офицерши, мои ровесницы, удивлённо подняв брови. — А что это?..» Им это слово ничего не скажет. А я возьму такси и поеду в молдавские Бельцы, где меня ждёт Александра Семёновна Гарбузова.

76 лет назад — Александра Михайловна Победа. Номер 77325.

…Нет, не воспоминания, ей же было всего 5! Скорее — видения. Толпа ждёт своей очереди на казнь по запаздывающему расписанию: газовые камеры не справляются с потоком жертв… Объедены трава на земле и листья деревьев на уровне человеческого роста… Не просыпаются утром соседи — умершие от разрыва сердца, от ужаса… Шурочка ничего этого не помнит: она узнает о лагере смерти Аушвиц-Биркенау в 28 лет от роду, будучи замужем, воспитывая 5-летнюю дочь Галину и учась на товароведа в филиале московского института в Бельцах. Узнает — и уже никогда не забудет. Живые картины вспыхнут с изнанки лба. Она родом — оттуда. Навсегда. Клеймённая. Номер 77325… Вот, поймёт она, вот откуда это воспоминание, одно из немногих, действительно не стёршихся из детской памяти! Табурет с выпиленной дыркой посередине, чтобы его удобно было поднимать и переносить, и женщина, которая держит крепко, но не ласковым материнским объятием: она держит так, чтобы Шурочка — имя, своё имя она точно помнит! — не вырвалась, пока иглой на деревянной ручке ей выжигают цифры на руке, а она дёргается, вырывается, кричит, и первые две — семёрки — остаются смазанными. А потом — росла, худела, полнела — расплываются ещё…

Барто

— «Александра Семёновна, вы женщина такая интеллигентная, что же вы наколку-то сделали?», — спросила меня однажды хозяйка квартиры, когда я приехала на сессию… — вспоминает моя собеседница.

Шурочка Победа передо мной. Молдавские голубцы с рисом, водка, абрикосовый компот. Идеальная, стериальная чистота. Бедность. Я ехала к женщине с редким именем — приехала к женщине с редкой судьбой. Она закатывает рукав на левой руке…
— А я ей отвечаю: так я ж из детдома, не знаю, как так вышло… А вместе со мной на квартире была девушка, в газету обувь заворачивает: «Тебя не Шурой случайно зовут?» — «Шурой». — «А не тебя ли ищет мать?» — и показывает «Литературную Росиию», в которой Агния Львовна Барто напечатала из дневника своих поисков это письмо: «Одну мою дочь сожгли в печах Освенцима…»
— Она наизусть помнит строки того письма. «Бросило в жар, кричала, плакала…» Ведь знала — она: Александра Михайловна Победа (почему Михайловна? Почему Победа — не было ответов…), под таким именем её взяли из детского дома в Бельцах лет примерно в 6, взяли не из роскоши: нищая семья — занимали у соседей огонь, сладкие подушечки делили — по 2 штуки на рот, своих похоронили — пятерых детей; дали ей своё имя. И стала она: Александра Семёновна Ярославская. А сейчас — Смышникова, по мужу, первому (Гарбузовой станет, выйдя замуж ещё раз). Так кто же её ищет?!

— «Отбей срочно телеграмму, не терзайся!» — трясли меня, приводили в чувство, и я побежала на почту. Не успела дойти до дома, за мной бежит почтальон с бланком ответа: выслали телефон Агнии Львовны. Звоню, дрожу. По её номеру ответила женщина, я попросила её записать мои данные, а та захохотала в трубку: «Милочка, да если бы я умела читать и писать, я бы не работала тут служанкой!».

Спустя несколько дней Барто дала Шурочке телефон сестры Людмилы в Витебске. «Это точно Ваша сестра. У вас одинаковый голос, и охаете и ахаете вы совсем одна как другая».

Они встретились: Анастасия Ивановна Королёва, сторож на проходной одной из белорусских мельниц со второй дочерью Людмилой, официанткой, и наша Александра. «Всё, вот моя дочушка», — обмякла — два десятилетия поисков! — Анастасия Ивановна на лестничной клетке в доме в Бельцах, увидев Шурочку. «А я — мне показалось, что я знаю эту женщину всю жизнь, всю свою жизнь…»

Она не любит рассказывать о том, как начинали всё — заново, как узнавали друг друга, притирались характерами, сложными у каждой… «У меня голос такой, что когда я в магазине не улыбалась, покупателям казалось, что я грублю. Поэтому всё время держала улыбку на лице». Александра Семёновна проработала завгастронома многие годы, и за её улыбкой чувствуется крутой характер, оборотистый и прямой. «Да, работала, как все: обвешивала: но никогда — стариков и детей…»
Она достаёт из альбома две фотокарточки — всё, что осталось от Шурочки Королёвой. На одной — стоп-кадре из военной кинохроники — дети в полосатых робах, черноглазая, опухшая от голода девочка в середине. «Мама увидела этот фильм, узнала вроде бы меня и выпросила этот кадр. По этой фотографии она и пыталась меня везде разыскать».

Анастасия Ивановна рассказала при первой встрече, что девочек у неё было трое, жили они в Витебске, спасались от фашистов в лесу, в землянках, попали сначала в гетто, а затем — в концлагерь Майданек, откуда в 1944-м Королёвых пригнали в Освенцим. С дочерьми её там разлучили, затем сама она попала в лагерь Равенсбрюк. Шурочка смогла выжить, выдержать 10 месяцев (!) до освобождения… «Мне показалось, что тем, что мать пережила, у нее была выжжена вся душа», — говорит о родном человеке Александра Семёновна. И на кладбище идёт сначала на могилы — приёмных…

На второй карточке из альбома — тоненькая светлая девчушка на коленях у людей в погонах, в лесу… Его прислала на Шурин адрес, после того, как о встрече в Бельцах узнала вся страна, Любовь Хозина, медсестра военного госпиталя, жена офицера, чья часть освобождала Освенцим в январе 1945-го. Это он, Михаил Хозин, взял тогда на руки тощую пятилетку — голова: вши, залысины, колтуны, — помнившую только своё имя, достал из кармана колотый кусочек «ледяного» сахара, угостил — а она, как зверёк, вскрабкалась, обняла за шею — и уже не отпускала. Хозины взяли Шуру с собой. Вместе с 60-й армией Первого украинского фронта она освобождала Польшу и Чехословакию, в мае 1945-го дошла до Германии, и всюду солдаты приносили ей лучших кукол из разбитых витрин…

— Когда меня отдавали в детский дом в Бельцах, приданого было — три машины. Но сразу меня не приняли: ни отчества, ни фамилии. Тогда стали придумывать всем полком: отчество дали хозинское — Михайловна, а фамилию решили: пусть будет — Победа.

Последние узники

…Не воспоминания — видения. «Бани», в которых никогда не мыли, из-под потолка которых никогда не шла вода… Вагоны для скота, с неизменной регулярностью подвозящие узников — ещё живых и уже мёртвых — к железнодорожной платформе лагеря… Длинный, в 5 километров, пеший путь из Аушвица в Биркенау, по которому идут измождённые полутрупы, а по краям дороги колышутся на январском ветру миллионы крохотных свечек… Нет, постойте, это уже наяву: на 65-летнюю годовщину освобождения лагеря музей в Освенциме пригласил Александру Гарбузову приехать на юбилейную дату. И она прошла этот путь, освещённый огнём миллиона свечей, второй раз в жизни вошла под ворота с железными буквами: «Труд освобождает», ища себя, пятилетнюю Шуру Королёву, маму, сестру, не узнавая — и вспоминая… Полы немецкой шинели, в которой она прячется, играя — и её не отшвыривают, а даже дают добавки баланды… Вырванные у трупов золотые зубы… «Стена смерти» — расстрельная стена. Она шла к ней с цветами, замирающими на январском морозе, и все они — и Шурочка, и розы, были овеяны белым… Снежный саван, поминальный покров…