Забастовало сердце, словно шахта.
Ещё вчера, от снега всё седей,
Он вышел из Кремля без шапки, шатко,
сквозь призраки бояр, царей, вождей.

За ним следил Малюта в снежной пыли,
и Берия, и тот палач рябой…
Предсмертные слова такими были
к жене и миру: Завтра будет бой…

В истории мятежник самый мирный,
он, умерев, не снял с себя креста,
но в нравственности нашей и всемирной
Пугающе зияет пустота.

Смерть. Нет страшнее этой забастовки.
Но предстоящей смерти вопреки
он, сгорбленный, с лицом белей листовки
над гулом Съезда вскинул кулаки.
Не мстительность, не личная обида,
а разум вёл его спасти страну
от самодурства, самогеноцида.
что перешли давно в самовойну.

Он понимал в предчувствии ухода
с насмешками, застрявшими в ушах:
непросвещенная полусвобода —
В свободе просвещённой только шаг.

О, Родина, — чтоб не обледениться,
будь наконец-то к гениям теплей.
Мы слишком слиплись с низким и нечистым
и, сложности решая грубо, в лоб.
ещё поплачем по идеалистам,
которых мы вгоняем сами в гроб.

Сумеем ли, избегнув безучастья,
ни совестью, ни духом не упасть
и заслужить свободу полновластья,
где власть — у всех и только совесть — власть?!
Сплотимся на смертельном перевале!
Лишь бы сердца под тяжестью любой
не уставали, не забастовали…
Пока есть завтра, завтра будет бой.