Лето. Стоим с подругой (оторва та еще) на рынке, ждем ее брата. Подгребает цыганка:
— Красивая, погадаю, всю правду скажу, счастье тебе будет, ты не обижайся.
От скуки че-то ей ответили, завязался вроде разговор — втирает, в общем, помаленьку… Как обычно, порча на тебе, но я помогу, зло уберу, все типа у тебя (к ней обращается) сбудется, только надо ночью на кладбище пойти, а если не сможешь, то я сама пойду, но чертям платить надо (!), заверни монетку в бумажную денежку, увидишь, что произойдет.

У подружки на шее златая цепь в 2 пальца толщиной. Далее в лицах:
— Нет у меня монетки.
— Тогда (!) золотое что-нибудь надо, не пожалей для себя!
— (задумчиво снимая с себя цепь!) — И бумажной денежки нет… Во что заворачивать?

Цыганка, явно прифигев от такой удачи…
С горящими глазами тараторит, протягивая десятку, выуженную из недр юбок:
— Вот, возьми, красивая, жалко тебя, пусть тебе счастье будет.

У меня тихо съезжает челюсть, подруга старательно оборачивает цепь купюрой, и (я не успела вставить матерное слово) — преспокойно кладет… себе в карман.

Цыганка стоит с протянутой рукой, непонимающе смотрит. Подруга зевает и отворачивается. До чернобровой дочери кочевого племени, кажется, начинает доходить. Переводя офигевший взгляд со своей пустой длани на карман обманщицы, она еще пытается что-то исправить:
— Дай сюдааа!
На что следует совершенно флегматичный ответ:
— Пошла нафик.

Блин, какие у нее были глаза! Какие громы, молнии и кары небесные она нам сулила! Обзывала воровками! Потом вдруг нахмурилась, ни с того ни с сего как-то сникла и смылась. Гордость профессиональную задели, что ли.

Цыганки на том рынке к нам не подходят до сих пор.