«Из кабинета моего деда, в большом старом доме на Васильевском острове, даже днем не уходили сумерки. Солнце иногда проникало сюда в долгие летние вечера, когда его лучи отражались от окна на другой стороне двора. Отблеск ложился на темно-синюю стену чуть левее огромной гравюры, покрытой запылившимся стеклом. Оранжевое нежное пятно потихоньку переходило на нее и угасало. Мой день кончался. Я прощался с дедушкой и уходил спать.
Эта гравюра запомнилась мне на всю жизнь. На пожелтевшем листе изображены четыре всадника. Мчатся они мимо меня к неведомой цели, не замечая того, что их кони вот-вот растопчут горстку людей. Это очень странные всадники. Первый, с короной на голове, отпустил поводья и, натянув до отказа лук, готов поразить кого-то стрелой, а лицо у него такое, словно он сам жалеет свою жертву.
Другой, в диковинной шапке, весь подался вперед и яростно взмахнул обоюдоострым мечом. Лицо изможденное, в изгибе бровей гнев, вместо глаз черные впадины. От такого пощады не жди. Третий — грузный, могучий, одет богаче других, да и конь ему под стать — тяжеловоз в роскошной сбруе. В руке у этого всадника весы. Равнодушное лицо обращено вверх. Растопчет человека— и не оглянется.
Эти трое скачут бок о бок, и над ними летит, улыбаясь, нежный ангел. А за ними, выпучив глаза и разинув рот, спешит на исхудалой кляче костлявый седой старик с вилами. Плащ почти не скрывает его наготу, ноги чуть ли не волочатся по земле. Лошадь припадает к земле, и ее злющие глаза глядят по-человечески, зубы оскалены, и ни седла у нее нет, ни подков, а вместо поводьев болтается веревка.
И вот эта кляча перескакивает через упавшего навзничь старого человека, голова которого, увенчанная короной, попадает в пасть огнедышащего чудовища, надвигающегося на людей вслед за кавалькадой…
Но больше всего меня удивляли даже не сами всадники, а то, что я очень хорошо чувствовал их неукротимый натиск, хотя на самом деле в гравюре ничего не движется. Как это из черных линий, отпечатанных с деревянной доски, получаются и движение, и ощущение тяжести сокрушительной силы? Дед мне этого не объяснял, потому что я не знал, как его о таком чуде спросить.
Но от него я узнал, что гравюру „Четыре всадника“ создал почти пятьсот лет тому назад немецкий художник Альбрехт Дюрер. О них сказано в одной очень древней книге — Библии. Лучник, который является первым, назван там победителем; тот, что с мечом, — это, конечно, война; всадник с весами — голод; а последний назван смертью, за которой следует ад…
„Всадники“ — одна из пятнадцати гравюр, которые Дюрер сделал для этой книги. К тому времени ему было всего лишь двадцать семь лет, и в Германии, не говоря уж о других странах, знали его мало. Но эти гравюры прославили его на века, и самой знаменитой стала именно гравюра со всадниками.
Теперь, через много лет после первого знакомства со „Всадниками“, я стал кое-что понимать в том, как сделана эта вещь. Об этом и пойдет мой рассказ. В древней книге, о которой я упоминал, всадники являются поочередно, и художники, из века в век иллюстрировавшие ее, всегда изображали их порознь. Дюрер первый догадался сплотить всадников, сомкнуть их в единый строй.
И все-таки им не хватило места в гравюре, может быть, он неверно рассчитал величину фигур? Не думаю. Гравюра — это ведь не набросок. Ее делают неспешно, осмотрительно. Похоже, что художник намеренно срезал рамкой лоб передней лошади, круп задней и ряд других деталей на краях гравюры.
Чтобы понять, зачем он это сделал, представьте себе, что могло бы получиться, если бы он попробовал обойтись без этих срезов. О том, чтобы сделать гравюру шире, нечего было и думать, потому что она располагается на всей странице. Ему оставалось или еще сильнее надвинуть всадников друг на друга, или же уменьшить их. В первом случае каждый из них, конечно, стал бы виден хуже, чем сейчас, и Дюрер допустить этого не хотел.
Значит, надо было уменьшить изображения. Но тогда нам казалось бы, что всадники проносятся вдалеке и что людишки, на которых они наскакивают, тоже далеки от нас. Такое зрелище мы воспринимали 6ы куда спокойнее, чем-то, что творится как бы в двух шагах от нас. Событие никому не показалось бы ужасным, а Дюрера это не устраивало. Ему надо было ошеломить зрителя. И вот он приближает всадников и их жертв вплотную к нам и срезает фигуры рамой.
Теперь нам не трудно вообразить, что через мгновение кавалькада умчится и перед нами останется адское пламя, пожирающее растоптанных людей, а еще через мгновение — только грозное небо да мрачная пустыня. Итак, изображение оживает. Всадники угрожают зрителю. Должно быть, в старину любой человек, кем бы он ни был, убеждался, разглядывая гравюру, что и ему не миновать расправы, если он не станет на путь добрых дел. Ведь под копытами коней он видел и монарха, и горожан, и монаха, и просто крестьянина.
Всадники выделяются на темном фоне. Длинные горизонтальные штрихи гравюры упруго изгибаются, как струи быстрого потока. Видно, что всадники преодолевают сопротивление сумеречного воздуха. Представьте их на чисто белом или сплошь черном фоне или на фоне штриховки, положенной негоризонтально, и вместо стремительной и напряженной скачки вы увидите застывшие изображения…
Вся мощь сосредоточена в самой массивной фигуре, занимающей центр листа, — во всаднике с весами. Он сразу приковывает к себе внимание. Весь лист наполняет он своим движением: когда копыта коня опустятся в толпу, рука с весами, наверно, подымется еще выше. Тяжесть напористого скакуна становится еще ощутимее, когда видишь, как спокойно струится его густая грива, как туго оттянут вниз ремень стремени, как тяжела свисающая до земли попона…
Все трое сомкнуты так тесно, что их можно принять за сказочного трехглавого коня. Его невидимая точка опоры остается далеко позади, а головы тянутся вперед и вперед, и всей своей чудовищной тяжестью, увеличенной еще и сомкнутыми фигурами, это фантастическое существо нависает над людьми.
Но в последний миг происходит неожиданное. Стрела лучника словно бы втыкается в раму, не давая трехглавому чудищу ни двинуться вперед, ни рухнуть вниз. Изображение так прочно срастается с рамкой, что на наших глазах происходит чудо: вздыбленная громада, которую, казалось нам, ничто не могло остановить, вдруг замирает на месте как изваяние. Стрела останется на оттянутой тетиве. Меч никогда не опустится на головы грешников. Весы так и будут колебаться в высоко поднятой руке…
Как же так, спросите вы, разве может один и тот же рисунок быть полон движения и одновременно выражать неподвижность? Одновременно — вряд ли. Но рисунок может быть таков, что фигуры будут выглядеть то движущимися, то застывшими на месте, в зависимости от того, какие его особенности окажутся в центре нашего внимания. Дюрер сделал так, что движение всадников в момент наивысшего подъема само подводит наш взгляд к острию стрелы лучника, где и происходит внезапная остановка…
Очевидно, сила гравюры не столько в умелом рисунке отдельно взятых фигур (как раз в этом отношении искусствоведы не считают ее безупречной), сколько в мастерской композиции, в редкостном соединении противоположных состояний. Изображения всадников очень различны, но сплочены как одно существо, зритель отгорожен от них, но может вообразить себя одной из их жертв.
Они то мчатся как грозный поток, то застывают как изваяние. Наконец, в гравюре дано не только настоящее, но и предвосхищено будущее. Все это разом воздействует на нас, возбуждает и внушает переживания, приближающиеся по силе и сложности к переживанию действительных событии. Этой-то жизненностью гравюра немецкого мастера и влечет каждого, кто хоть раз видел ее».