Идущий в толпе, ты изгой,
…исчерпавший лимит…
А каждый твой шаг к одиночеству — тих и фатален.
Любая весна по особому как-то болит,
под белой повязкой сочась чернотою проталин.
У каждого марта от века свой собственный нрав,
свои сигареты, девайсы, порядковый номер.
Он пишет уставы, лишь с тем чтоб нарушить устав.
Становится в строй,
лишь за тем, чтобы выйти из строя…

Спокоен, лиричен —
откинул назад капюшон,
присел у берёзы и кормит соседскую кошку.
Куда торопиться? Зачем?
Если поезд ушёл,
не стоит пытаться догнать и вскочить на подножку.
В потрёпанном томике жизни всё меньше страниц.
Земные полотна тускнеют и смотрят белёсо.
А ветер качает кормушки -
…пустые…без птиц…
Им больше не нужен приют и размокшее просо…

Невидящим взглядом глядишься в прозрачную синь,
где в лужах дрожат облака в бесконечном скольженье.
У вешнего неба пытаешься что-то спросить…
Но вдруг замечаешь:
в нём нет твоего отраженья.
В нём нет ничего, кроме груды больших кораблей,
ушедших ко дну после битв — сумасшедших и важных…
И всё же из целой армады один уцелел —
построенный в детстве твой первый кораблик бумажный.

Такой же невинный…
такой же бесстрашный… смешной…
Он ищет ручей, где вскипает весеннее солнце —
невидимой ниточкой связан с твоею душой.
И связь эта больше уже никогда не порвётся.
Пусть небо пугает рассудок сквозной пустотой
и смотрится в лужи прощально последней страницей…
Но даже уставшей,
такой неподъёмной весной
в него непременно вернутся знакомые птицы.

И первая ласточка радостно вычертит круг,
торжественным щебетом мир огласив по привычке.
А месяц спустя / или два /
зашуршит майский жук
в пустом коробке, где внезапно закончились спички.
У каждой весны есть своя непохожая стать —
от бешенства гроз
до нежнейшего трепета вербы.
Ты ловишь жуков лишь за тем, чтобы их отпускать,
и помнишь про смерть только с тем, чтоб её опровергнуть.