Я сколько себя помню -столько помню и бедную Любу-инвалида в неизменной панамке. Когда я была совсем маленькой, она уже была взрослой. И ковыляла неуклюже на скрюченных ногах в ортопедических ботинках, держась за маму — мама с ней гуляла. Каждый день гуляла по двору, хотя это было очень тяжело. Люба была очень некрасивая; не буду описывать. Очень, поверьте. И многие дети смеялись и показывали пальцем. Дразнили. А взрослые вздыхали лицемерно и говорили, что зря эта мама не отдала Любу в дом инвалидов. Тяжёлый крест! И любиной маме это говорили. И выпытывали подробности. А любина мама в шляпке, маленькая, кругленькая, бодрым голосом отвечала, что все отлично. Нормальный крест. Не очень тяжёлый. По силам. И с ними рядом всегда бежала собачка. Эта мама ещё и собачек держала! Собачка с лаем бросалась на тех, кто подходил и задавал вопросы. Я была маленькая; и с Любой сидела на скамейке, ни о чем не спрашивала. Она сама все рассказывала мне; я отлично понимала ее невнятную речь. Это другим она казалась мычанием; я все понимала. И все критиковали мою бабушку за то, что она разрешала мне к Любе подходить. Мало ли, на что урод способен! И дети смеялись некоторые. Потом я снова приехала в город детства. Прошло сорок с лишним лет. Во дворе никого знакомых не осталось. А любина мама — осталась! Ей, наверное, под девяносто. Крепенькая, кругленькая, в шляпке, она сажала гиацинты. Если заранее луковицы посадить — весной на клумбе будут гиацинты, Анечка! И нарциссы. И мы с Любой пойдём гулять, хотя она плохо сейчас ходит. И эта бодрая мама осталась в живых. И совершенно здорова. Бодра и в своём уме. Как видите, крест ее не раздавил и не убил. И собачка с мохнатыми бакенбардами прыгала и веселилась… Нельзя умирать, пока от нас кто-то зависит. И нужно принять свой крест; если есть силы. А если нет — они потом появятся. А тех, кто смеялся — никого не осталось. Ну, может, они просто переехали. В тот дом, куда советовали отправить Любу…