Пепел Холокоста.
Каждое уважающее себя еврейское местечко имело скрипача. Некоторые даже двух. Краснополье тоже не было исключением из правил. Но кроме скрипача реб Хони, который играл на всех еврейских свадьбах в округе, Краснополье неожиданно заимело трубача. Моня, сын кузнеца реба Ицика, убежал из дома, с проходившим через Краснополье отрядом буденновцев. Три года о нём не было ни слуху, ни духу. И в Краснополье потеряли надежду, что он когда-нибудь вернётся. Шадхен реб Шлойма начал вести разговоры с отцом Мониной невесты Ханочки реб Хаимом, намекая, что Моня уже не вернется, а если вернется, то с сыксой, а у него, у Шлоймы есть на примете совсем не плохие женихи. И пока Ханочка — цымус, ей надо найти хорошего хосуна. Ханочка не хотела слышать эти разговоры, увидев Шлойму, она перебегала на другую сторону улицы, а папу просила не говорить с ней о женихах: она ждала Моню. И дождалась…
Моня неожиданно появился в Краснополье под еврейский новый год в буденовке, в длинном до пят пальто, с сабельным шрамом на голове и с походным мешком, в котором лежала труба, полбуханки черствого хлеба и сережки с голубыми камешками для Ханочки, которые Моня выменял на бердичевском базаре за полбуханки хлеба.
-Навоевался, зуналэ? — спросил Ицик.
-Навоевался, татуню, — ответил Моня и добавил, — надоело саблей махать, пойду к тебе в кузницу помощником…
Больше Моня о своих боевых делах ничего не рассказал ни в первый вечер, ни потом. Только однажды своей невесте Ханочке Моня сказал:
-Я думал, что пошёл воевать за то, чтобы мой татэ жил, как Мойша Брагин, а вышло, что воевал за то, чтобы Мойша Брагин жил, как мой татэ. А надо было ли за это воевать?
Ицик сына ни о чем не расспрашивал, а на любопытные вопросы краснопольцев Моня отвечал, короткими, как удар молота по наковальне, словами:
-Ничего не помню… контуженный я…
И в подтверждение этих слов Моня завёл странную привычку играть на трубе по утрам. В первое же утро после возвращения домой Моня проснулся рано, до первых петухов, вынул из походного мешка трубу и вышел во двор играть побудку. В морозном осеннем утреннем воздухе громкий протяжный звук трубы разнесся почти по всему Краснополью, тревожа и будя ещё спящее местечко. В этих звуках слышалась надежда, вера и любовь… Сосед Ицика и будущий Монин тесть Хаим Белицер, который в утренние часы всегда сидел за книжкой, объясняя это тем, что день надо начинать с умной мысли, а где её найдешь, как не в книжке, потревоженный трубой Мони, выглянул во двор и, увидав играющего на трубе будущего зятя, сказал:
-Алэ шлофун, ду шпилст! Все спят, ты играешь? Здравствуйте, наконец и у нас в Краснополье появился свой трубадур?! Но я тебе хочу сказать, что Ханочка твоей музыки сейчас не слышит, она еще спит, как будто продала пеньку на базаре, потому что вчера она до полуночи что-то готовила вкусненькое. И я тебе скажу, почему она это готовила. Потому что сегодня она хочет тебя пригласить на хороший форшмак! Но это между нами: я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал!
Трудно сказать, кто в эти ранние часы услышал слова Хаима, но к концу дня уже все Краснополье знало, что Моня трубадур. Что такое трубадур, всем объяснил сапожник Ноник:
-Что тут понимать?! Хаим как ученый человек взял два слова «труба» и «дурак» и соединил их вместе! И получилось «трубадур»!
Ханочка, такая же умная, как её папа, услышав, что её жениха называют дураком, попыталась всем объяснить, что трубадур — это в средние века поэт и музыкант, и совсем не дурак, но ей никто не поверил, как и в то, что есть какие-то средние века.
-Татэ, — попросила она реб Хаима, — объясни всем, что Моня не дурак. Они тебя послушают!
-Для чего?!- философски ответил дочке Хаим. — Может быть, в наше время дураком быть лучше?- И добавил, — Лейба Троцкий хотел быть самым умным, и из этого получилось хорошенькое дело. Тебе надо тоже такое дело?
Такое дело Ханочке не надо было, и она смирилась с тем, что её Моню в Краснополье стали считать немножко не в своем уме. А после того, как она вышла за него замуж и ей в Краснополье нашли подходящее имя — ТрубаДурочка.
Из уважения к реб Хаиму в лицо Хану так не называли, но между собой другого имени у неё не было. Устроилась Хана счетоводкой в бухгалтерии ближайшего к Краснополью колхоза имени Кагановича, а Моня стал вместе с отцом работать в кузнице. Жизнь пошла своим чередом, были в ней свои горести и свои радости: сначала ушёл в иной мир реб Ицик, потом не стало реб Хаима, потом Моню премировал колхоз за хорошую работу коровой — двухлеткой, потом дом отремонтировали, потом стали ждать сыночка…
-А если дочка родится?- спрашивала Хана.
-Нет, сыночек, — уверенно говорил Моня. — Я знаю.
Как-то, после премирования коровой, местные власти попытались бывшего буденовца втянуть в великие дела эпохи преобразований: стали звать его на собрания, просили выступать перед школьниками, но Моня решительно отказался от всех великих дел, как всегда сославшись на плохую память, и на него махнули рукой: что возьмешь с дурака, пусть сидит в своей кузне…
Но отсидеться в кузнице от великих дел Моне не удалось: подвела его любовь к утренней игре на трубе. Хотя краснопольцы привыкли к этой побудке, как к бою часов на Спасской башне Кремля, новому уполномоченному НКВД Якову Прицеру, сыну краснопольского водовоза Нохэма, переведенному то ли с повышением, то ли с понижением из Кричева в Краснополье, не пришлись по душе звуки Мониной трубы.
-Кто это играет по утрам?- поинтересовался он, будто никогда не был раньше в Краснополье.
-Бывший буденновец, — объяснили ему. — Контуженный…
-А документы у него есть, что он буденновец? — хмыкнул уполномоченный, и в тот же день с его легкой руки Моня стал деникинцем.
Приехали за Моней ночью. Как за опасным врагом народа, бывшим деникинцем и нынешним шпионом, прислали специальную бригаду из области.
-Прощай, Хана, — сказал Моня и добавил, — я оставляю тебе трубу. Труба должна играть побудку. Я буду слышать её и знать, что ты меня ждёшь. Где бы я ни был…,
В ту же ночь Хана родила семимесячного Ицика-Хаима, а уже на следующий день, она встала среди ночи с кровати, дрожащими руками взяла трубу и вышла во двор…
Уполномоченный НКВД от звуков трубы пришел в ярость:
-Кто играет опять?- спросил он.
-Трубадурочка, жена контуженного, — пояснили, — наверное, тоже сошла с ума.
-Вылечим, — проскрипел зубами уполномоченный, — у нас есть по таким болезням хорошие специалисты.
И может быть, Хану забрали бы в тот же вечер, но в это утро началась война. И уполномоченному стало не до Ханы и не до её трубы…
Большинство евреев стало покидать Краснополье, а Хана осталась:
-Куда мы с Ициком побежим, — сказала она, — ведь Моня нас будет искать здесь…
И труба продолжала будить краснопольцев…
Немцы вошли в Краснополье на десятый день войны. Всех евреев переселили с центральных улиц на окраину. Из домов не разрешили брать с собой ничего. Но Хана взяла трубу. И продолжала играть. Кто-то объяснил немцам, что пусть сумасшедшая играет, так будет спокойнее: в Краснополье привыкли к этим звукам и евреи, и белорусы…
В Краснополье на постое было только три немца, и убивать евреев поручили полицаям. Для их усиления собрали в Краснополье полицаев со всей округи. Вечером, перед расстрелом, всех евреев согнали в колхозную конюшню. Где-то под утро, в конюшню притащили еще одного еврея.
-Хавауся, жыд, — сказал полицай и пнул ногой окровавленное тело.
Хана вздрогнула, ей показалась, что это Моня. Но это был Яшка Прицер, полуживой, избитый, окровавленный. Он стонал, и в бреду просил пить. Но воды ни у кого не было. И тогда Хана, не выдержав его стонов, подошла к нему, наклонилась над ним. И вынув, набухшую молоком грудь, выдавила из нее молоко на засохшие губы Яшки. Ощутив влагу, он открыл глаза и увидел Хану.
-Прости, — прошептал он.
-Где Моня?- спросила Хана.
-Всех арестованных врагов народа приказано было уничтожить, — прошептал Яков и добавил, — я сам читал этот приказ… Что бы не попали к немцам…
…Затемно евреев вывели из конюшни, и повели за поселок к яме возле сушильного завода. Хана шла в конце толпы, неся на руках Ицика, и полицейские подгоняли её непрерывными окриками. Но она не обращала на эти окрики внимания, она не слышала их. Приближался рассвет, время, когда она играла на трубе.
-Сейчас появится первый луч, и Моня услышит мою трубу, — подумала она. — И будет знать, что я его жду.
Солнце выпорхнуло из-за облаков и на миг ослепило Хану. Она зажмурила глаза. И заиграла.
Все повернулись на звук её трубы. И евреи, и полицаи.
И в это же самое мгновение все увидели всадника, несущегося к толпе. Он держал в руке огромный кузнецкий молот и размахивал им, как Давид пращой. Это был Моня. Он мчался прямо на полицейских и те, от страха и неожиданности, бросились врассыпную, на ходу снимая с плеч винтовки. Моня, как сказочный богатырь, пронесся мимо них, размахивая молотом, подхватил на ходу в седло Хану и двухмесячного Ицика и, подняв облако пыли, умчался в сторону Выдренки… Очухавшиеся полицейские, подняли беспорядочную стрельбу, но всадник был уже далеко…
-И что дальше?- спросил я у мамы.
-Что дальше, не знаю, — сказала она. — Нам рассказали эту историю, когда мы вернулись из эвакуации. Моня с Ханой не вернулись после войны в Краснополье. И как они могли вернуться: Моню бы опять арестовали… Больше не играла по утрам в Краснополье Монина труба, но многие в Краснополье просыпались среди ночи от её звуков. Звуков Надежды, Веры и Любви…
Я тогда не понял последних маминых слов. Я был еще совсем маленький, чтобы их понять. Но сейчас, далеко от Краснополья, в Нью-Йорке, я просыпаюсь среди ночи от долгого и протяжного звука трубы, играющей побудку. Я надеюсь, верю и люблю…