Это было какое-то дешёвое вино, купленное тут же рядом, в лавке на via dell Passo. Мы сидели в маленькой мансарде, прислонясь спинами к изнанке Империи… как два арестанта.
За стеной голосила какая-то женщина, срываясь на всхлипы и причитания. Нас это не тревожило.
Я сейчас вспоминаю и удивляюсь, что ведь нас это совершенно не тревожило! Словно шла какая-то дешёвая мелодрама по телевизору, а нам лень было встать и убрать звук.
Я помню, как меня бил озноб, и донести стакан до рта — было трудом непосильным.
— У тебя бронхит, тебе надо к врачу… — говорил ты. — Как по-итальянски врач?
— Dottore… dottore…

Ты поил меня горячим вином и кормил сухими поцелуями. А я думала — только бы не забыть вот это всё, только бы накрепко запомнить!
Это как будто закладывает уши, когда в самолёте воздушная яма, или неудачно сглотнёшь в метро…
Потом над ухом что-то — «щёлк!» — длинный поворот головы, как в замедленной съёмке, воздух становится видимым, жидким, текучим… И уже не спастись взглядом, брошенным на часы, жестом неподъёмной руки, словом, застрявшим под языком. Только сидеть и чувствовать, и переживать всей мякотью и костью.
И тогда мимо окон начинают плыть рыбы.

Ты прикладываешь ладонь к моему лбу, и на нём остаётся холодная влажная чешуя. И о стены бьётся прибой. И я слышу, как с каждой волной гулко стучит у меня в висках.
И весь маленький городок Valletri заливает водой, вместе с его холмами, с игрушечными домиками, с продуктовыми лавками.
— Я слышал, что одна итальянка в прошлом году родила шестерых близнецов. Девочек, — говоришь ты. — Она жила в этом доме, этажом ниже, прямо под нами. А потом им подарили маленькую виллу, и они переехали.
— Хорошо, — говорю я. — Представляешь, если бы все они плакали под нами ночью?

Мимо окон проплывают рыбы и тычут в стекло круглыми немыми ртами. И я думаю — только бы вот это всё не забыть.
И ещё я думаю, что наша жизнь — это только то, что мы способны вспомнить. И если сложить в одну кучку всё то, что мы можем вспомнить, а в другую то, что навеки кануло и ничем себя не выдаст, то получатся две совершенно разные жизни. И о той, другой, мы почти ничего не знаем. И, возможно, та, другая, гораздо длиннее этой.
— Моя жизнь с тобой такая короткая, — говорю я и начинаю плакать.
Температура и вино делают меня слабой и сентиментальной, почти жалкой.

Ты смотришь на меня так, что мои губы пересыхают ещё больше. Потом поднимаешься с пола и стоишь, сутулясь, упираясь головой в низкий потолок, как Гулливер.
— Мы уедем отсюда, и ты родишь мне шестерых близнецов, — говоришь ты очень серьёзно. — Девочек! Или даже мальчиков!
На минуту у меня останавливается сердце.
И только волны всё бьются и бьются о стены…
И когда они готовы уже разнести наше хлипкое жилище в щепки, мы не выдерживаем напряжения и начинаем хохотать, как сумасшедшие. Мы валяемся по полу, смеясь, глотая слёзы, хватая ртом воздух…
И теперь, спустя много лет, я думаю — только бы забыть всё это!
Господи, как же это всё забыть?..