Языческая сказка.

Я когда-то русалкой была.
В темной речке жила,
под обрывом, —
и качалась на ветках ивы,
и венки из кувшинок плела.
Лунным светом там соловьи
по ночам полоскали горло —
замолкая, когда навьи
опускались на берег гордо.
Окруженные мертвым страхом,
темнотой, тоской и бедой,
напивались они во мраке
леденевшей в тот миг водой.
И ходили на этот берег
в час, когда остывал закат,
в одиночку люди
и звери.
Отчего пастух молодой
над вечерней грустит водой?
… Подплывала я в лунных бликах,
расплетая косы свои, —
в миг, когда до стонов и всхлипов
доходили все соловьи.
Я играла текучим телом,
я свивалась в кольцо тоски —
я, смеясь, на него глядела,
и душа его холодела,
и бежать от меня хотела,
но глаза мои — так близки!
Пахли руки мои кувшинками,
косы — таволгой и рекой…
Сам не помня, какими тропинками,
он потом уходил домой.
Все стихало.
Я отдыхала
на пологой песчаной круче,
и служили мне опахалом
крылья сов и мышей летучих.
Знала я: он придет опять.
Мне бы этого да не знать!
Все мужчины
во все века
ускользающее ловили
и — с ума сходили — любили
то, что не удержать в руках.
Неизведанное, чужое,
то, что там,
за своей межою,
недоступное, непонятное,
смоляное, полынно-мятное,
с колдовским огоньком ночей!
Для бедняги в бреду речей
будет день — нестерпимо длинным.
Свет тихонько сойдется
клином
в лунный блик
на моем плече.
От привычных утех под стогом
он пойдет в глубину лесов.
Но не только любовный зов
пролагает ему дорогу.
Он из тех,
в ком бродило смутно —
что
средь пыли и лебеды
быть должна
хоть одна минута
дива, праздника
и беды.
Что-то, что-то должно случиться —
приоткрыться, переместиться,
незнакомо обжечь ладонь!
А иначе — зачем же сердце?
А иначе — зачем же птицы?
И тревожных ночей зарницы?
И, в особенности, огонь?..
Нужно,
нужно
хоть раз пройтись
по такому излому жизни,
чтобы сок животворный
брызнул
и зарянка взлетела ввысь!
Корни дуба тоска пространства
может вывернуть.
Не с того ль
вечно — ереси,
самозванство,
песни, пьянство и колдовство?..
Я любила таких людей.
Часто их ко мне заносило.
Чистой силе
с нечистой силой
выпадает один удел…
Ах, да впрочем — мое ли дело
видеть что-либо,
кроме тела?
Говорили не раз уже
мне:
«Не лезь не в свое болото!
Вертихвостка, девчонка, что ты
можешь знать о людской душе?»
Ну да ладно, я не о том.
Мой пастух приходил под вечер,
слушал песни мои и речи,
позабыв обо всем.
Потом —
он искал мои губы жадно
и не видел в тени ветвей,
как в ответ трепетали жабры
под девичьей грудью моей.
Лунный свет и речная влага
наполняли слова его,
и — не знаю я, отчего —
мне хотелось порой заплакать.
Кто бы этот порыв постиг!
В непонятной и светлой муке,
тоже все позабыв на миг,
я ему целовала руки…
Но — навьи за рекой кричали,
возвещая прощанья час,
и на дне я его печально
целовала в последний раз.
У любви глаза велики,
да к тому же мечта их застит.
Влюблены, пока далеки.
Ближе — жабры да плавники.
Не атласно на ощупь счастье…
Стихнет страсти ночной напев,
пламя чистое станет гарью.
И однажды он,
разглядев,
назовет меня
мерзкой тварью…
Нет! —
уж лучше усни навек,
мой любимый,
в меня влюбленный —
восхищенный и удивленный,
бедный, слабый мой
человек.
Лучшей смерти тебе едва ль
отыскать среди жизни этой —
в песнях-стонах давно воспетой
той, что еле сама одета, —
от леченья храня и света,
все лелеет свою печаль.
Лучшей смерти ты не найдешь,
не найдя себе жизни лучшей.
Слабый разум сгустился тучей, —
но далек еще
гром гремучий,
свет летучий
и чистый дождь!..

Потому и вода в кувшине
по ночам на моем столе.
Потому и в дожди большие
не люблю я сидеть в тепле.
Оттого и хожу гулять я
вечерами к реке одна.
Оттого и в своих объятьях
ты не можешь согреть меня…