Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» —
вкладывая в это «каррр!» столько обиды на мир,
что даже зеленый с розовым ежиком шар
лопался, как будто в нем десять проделали дыр.
Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» —
и спозаранку, когда я в объятиях сна
еще посапывал мирно, будила в самый разгар
блаженства — мерзкими криками из-за окна.
Может быть, это «каррр!» я больше всего и любил;
на эти губки смешливые — О, вундербар! —
глядел неотрывно и радовался как дебил,
когда они вдруг издавали жуткое «каррр!»
Она взмахивала руками — и слетались полки
ее товарок черных на черноморский бульвар,
как в «Принце и нищем», она стаскивала чулки —
и начинался разгул этих черных чар!
И как заведенный злой чернавкою в лес,
но пощаженный ради молений его,
каждый миг ожидая гибели или чудес,
Я оглядывался и не понимал ничего…
Грех глядит на меня, позевывая и грозя,
Кара вензель свой острый вычерчивает за ним,
Смерть придет — и не удостоит взглянуть в глаза,
Только вскрикнет голосом твоим хриплым, родным.