В маленьком доме жил человек, полный счастья и любви, которые ему дарили многочисленные друзья, навещавшие его в любое время, — он никому не отказывал в радушном приюте, участливом слове и скромном столе со всею имевшейся у него нехитрою снедью. А дом был действительно маленький — можно сказать, просто крохотный, — неказистый, угловатый, по ветхости перекошенный на один бок и с виду как будто бы шаткий, с низеньким потолком, дощатым полом, уставленным грубой мебелью, и неизменной паутинкой в красном углу над иконами: на счастье! Но — странное дело! — сколько бы друзей не собиралось под его убогой крышей, никто в этом доме не ощущал себя тесно: словно бы дом увеличивался по мере прихода новых гостей. Места на лавке, доброго слова и ломтика мягкого хлеба — всем доставало. Однако случилось вдруг неожиданное происшествие: богатый родственник, не имевший прочих наследников, которого счастливый человек и знать-то не знал, нежданно-негаданно умер в своей зарешеченной прочной оградой усадьбе, подавившись фазаньим крылом за обедом: никого-то из близких или друзей не оказалось по случаю рядышком, чтобы хлопнуть его по спине. Да и не было у него во всю жизнь никаких друзей или близких, только слуги одни — вороватые, жирные, сальные и до жути ленивые, точь-в-точь хозяину дома под стать. В общем, хошь не хошь, а добро принимай, которое счастливому человеку как на голову обвалилось. Что тут сказать… Ну конечно же хошь! Счастливый — не значит дурной. Въехал он вскорости, значит, в усадьбу свою, старенький дом за гроши запродав, и сразу надумал ограду снести вместе с воротами — с тем, чтобы старым друзьям (а Бог даст — и новым) было бы проще к нему наезжать, не смущаясь тут всяких решёток и прочих формальностей. Для дружбы ведь воля нужна, а где подневолен один от другого, там немедля рождается лесть, и дружбе конец. Однако решил он вначале пройтись вдоль ограды, хозяйственным взором всё осмотреть: интересно же всё-таки… правда? Прошёлся, всмотрелся; потрогал руками железные прутья: прочно, надёжно — работа отменная! «Гм», — задумался он. Дошёл до ворот, присмотрелся внимательно: ковка ажурная — вязь и узоры… животные странные и вензеля. Красиво, слов нет. Достойно и вечно… Ах, жалко сносить! «Поспешность — не лучший советник, — подумал. — Пойду-ка я в дом!». А в доме — и ахнул: такая краса! Хоть пыли кругом, тараканов не счесть, и мыши скребутся, жирея и множась… «Ну, с этим я справлюсь, — подумал. — Потом». Зато гобелены!.. и вазы!.. диваны! Картин просто пропасть, лепнина, фарфор. Вот скатерть, расшитая бисером: чудо! Камин из каррарского мрамора: блеск! Знать, дорого всё… Э-ге-ге! О-го-го! И слуг он не выгнал, оставил на месте: куда, горемычные, смогут пойти? Никто их, ленивых, не примет к себе… И начал он жить. Друзья поначалу к нему приезжали — да как-то стеснялись его обстановки, робели и жались, глаза отводя, хоть он принимал их почти что по-барски: столы накрывал и по дому водил. Однако ж, паркет — не для грубых ботинок, а что уж тогда про ковры говорить! «Э-э… будь так любезен, вот здесь вот в сторонку… а здесь вот вдоль стеночки лучше пройти. Исфаханский ковёр, понимаешь: работа! Орнамент… и шерсть… медальончик, бордюр…». А вскоре и вовсе встречать стал в беседке, чтоб грязь они в дом к нему не нанесли. «Природа — всё лучше, друзья, чем застенки! Ведь так оно так… вы согласны со мной?». Они соглашались, кивали… молчали — и больше к нему ни ногой другой раз. Так всех растерял. И остался один. Бродил с канделябром ночами по дому, затеплив три свечки, вздыхал и вздыхал. Лишь тень была рядом… да мыши скреблись. Спустя, может, год он повесился тихо, пред тем нацарапав на стенке углём: «Тесно мне, тесно, здесь воздуха нет… Мне нечем дышать! Задыхаюсь совсем». Дом был огромный, просторный, удобный. Но когда в нём не появляются друзья, в нём всегда будет тесно.