Новый опыт. Его надо вбирать, запоминать, записывать, когда удается. Раз он послан тебе, его надо осмыслить.

Шмон у нас в палате проводится на скорую руку, и уже через пятнадцать минут в четвертой палате крики, там переворачивают матрацы, поднимают больных. У Оли Рваное Ухо находят булку с маком, с полой серединой. После четвертой переходят в третью и пятую одновременно.
— Лен, вы пока яблоки спрячьте, — говорит мне кроткая Лара. — В пакет сложите и в шкаф на плечики, а сверху свою кофту повесьте. Никогда не догадаются посмотреть… Я от детей всегда так прячу.

Смотрю на эту бабу и приходит в голову, что она вся наполнена ханжеским прахом, который засыпал, год за годом, слой за слоем, покрывая органы чувств, разум, мораль.

Вспоминаю разговор о своей «творческой натуре» и вновь осмысливаю банальную истину о том, что психические расстройства — это вариант нормы (или наоборот), думаю не о хрупкости своей психики, а о хрупкости граней ее оценок. Хочется написать: «от этой мысли становится тревожно», но тут же ловлю себя на том, что «тревога» — тоже признак не сахар.

Никто из них палец о палец не стукнул, чтобы изменить окружающий мир или хотя бы понять его. Им всем в нем комфортно, они принимают его как данность, не задумываясь о существовании иных миров. Я могу мыть туалеты, ванные для них, я могу делиться с ними конфетами и куревом. Но я утратила способность им сострадать и помогать. Я пыталась этим заниматься в течение трех недель и уверилась, что им это не поможет, ибо просто не нужно.

Но по—любому, родители девчонку загубили. В голове пустота: ей не надо думать, где взять деньги на маракуйю и сапоги, она внушила себе, что ей трудно учиться. Пустоту надо чем—то заполнять, невозможно же сутками креститься и бить поклоны. Заполнила своей болезнью, через которую утверждается в своей самости. Холит ее, поливает бережно, как любимый цветок.

— Все, в ком проглядывает хоть какая—то незаурядность, прошли трудный путь, — делает заявление М. — Я вот…
Дальше — невнятное бормотание, доносятся только обрывки: «…под лавкой в плацкарте спала, в тамбуре… Отчество меняла… Четыре паспорта…»

На улицу не пускают, сегодня ко мне никто не придет. Вместо этого с высокой вероятностью лечащий, то бишь наблюдающий, врач, которая опять, черт ее побери, дежурит в субботу, вызовет меня для «разговора по душам». Как не показать ей, в какой астрал я вчера ушла? Не дать прочесть на лице ничего про темно-голубые, уходящие вверх ямы, закручивающие тела в острые зеленые искры? Эдак можно и до комиссии не дотянуть. «Я сошла с ума, какая досада!», как говорила Раневская. Надо позаниматься немецкой грамматикой. А вдруг это тоже признак душевного нездоровья?

День откровений переходит в ночь сурка. В «салоне» — наркоши, которые засыпают лишь под утро, во второй надзорке всхлипы и мычания, в сестринской громкоголосое чаепитие с тортами. С потолка «салона» осыпаются кусочки штукатурки, крошечные тусклые плафоны покрыты коричневым налетом никотина, на недавно вымытом полу уже связочки волос, ошметки сигаретных пачек, в палате храпа нет, но четверо надсадно кашляют… Соседка-депресняк, накануне жевавшая банан, шоколад и еще что-то, а неделю назад игравшая без выражения «Лунную сонату», сидит за столом при свете полуперегоревшего ночника. Мечет в рот с двух рук — одна достает из пакета картофельные чипсы, вторая вытягивает из коробки профитроли, одну за другой…