Роза хутор легко превращается в ротух азор…

Роза хутор легко превращается в ротух азор, стробоскопит разум, во всем замечает фразы, ходит вверх по Мзымте, не видит ее пределы. Человек, изыди, просто оставь мне тело. Поместить себя в пасть свободы, в тиски ущелья, вспомнить все свои восемь жизней и воплощений, не просить прощенья за то, в чем вины не чуешь. Человек, исчезни, просто оставь мне чудо. Где же был мой дух, в каких лабиринтах темных, пока ты, человек, венок ему плел из терна, пел ему осанну, крестом осенял привычно. Человека приносят в жертву — таков обычай. Достают из глубин себя, отпускают с миром — горным кряжем, дремучим лесом да полем минным. Полем минным, дремучим лесом да горным кряжем. Стробоскопит время, но мы никому не скажем. Роза хутор превращается в ротух азор, измени пространство вокруг, отзеркаль мне фразу, успокой мой измученный разум, Вселенский лекарь. Разреши мне стать свободным без человека.

Не каждый бонд станет ярлом, сын, не каждый пойдёт на бой. Смотри на ясень, на нем висит спасающий нас с тобой. Летает ворон, на берегу мы строим другой драккар. А если предателям руны лгут, то горе им, дуракам. Не каждый фьорд станет морем, сын, но каждый ведет к нему. Я ждал на скале и по горло сыт, и большего не возьму. Я встретил странника, он сказал, что самый густой туман поможет солнцу смотреть в глаза и главное понимать.

Богам позволено целовать, врагам — засыпать на дне.
В зрачке человека сидит сова и видит, как тает снег.

Радость моя, происходит какая-то ерунда. Мы с тобой, не любившие никогда, умеющие наотмашь и от винта, каждую ночь выходим теперь летать. Поднимаемся над горами, над морем заходим на первый круг, звезды во мне сгорают, штурвал выбрасывает из рук, крылья царапают спину неба, оно выгибается надо мной, я чувствую млечным нервом, как в недрах твоих темно. Звездный дождь начинается и пламя в ладони льёт, мы же были случайными, бредущими над землёй, мы, привычные к радарам и позывным, отключили их — сердцам они не нужны. Мы нигде не отмечены — без приборов, сигналов, карт, там, внизу, диспетчеры получают второй инфаркт, нами полнится воздух, сводки и выпуски новостей, мы проходим насквозь — в облаках не бывает стен. Радость моя, происходит что-то огромное, как закат. Мы уходим из дома, ищем небесные берега, поднимаемся выше и выше — дыши, дыши.

Господь говорит, что так начинают жить.

Тут громко и яростно, кровь и пыль, чужие знамена летят под ноги. Зенит. Горизонт начинает плыть, над пыльной дорогой… Мои дороги совсем не похожи на те, что ты привык измерять, не спеша, шагами. Здесь люди, собой подперев кресты, становятся каждую ночь богами, здесь псы так свирепы, что этим псам легко человека считать добычей. Зачем я вернулся? Не знаю сам. Война безнадежно вошла в привычку. Тут жарко и весело, как в аду, и, кажется, аду от нас не легче. Когда я вернусь, я тебя найду под старо…
… показать весь текст …

Моя сложная, что у тебя в окне? Что ты видишь, вглядываясь во тьму? Неприступное лето, Москва в огне, эта пропасть улицы, и на дне пешеходный морок, людская муть. Что ты слышишь нынче — себя спроси, — окунаясь в этот чужой поток? Ненавистное — в нас не осталось сил, полыхает город, мосты, такси, каждый звук взрывается: не о том. Моя нежная, нужно ли говорить, как умеет лгать неживая плоть? Убери все лишнее, убери всех, кто мертвым грузом лежит внутри, плавит лбами невидимое стекло. Мы умели важное — быть сильней, как печатью, словом своим держать.

Отойди от окна — ничего там нет, неприступное лето, Москва в огне, пропасть улицы.
Стоит ли продолжать?

Все, что кажется важным, — рассыпется в прах и пепел, только это я при встрече и повторю нам. Мы плывем не за тем, что ты видишь в прибрежной пене (кстати, что ты видишь утром в прибрежной пене? Города, мосты, причал, рыбаки, ступени), мы плывем не за тем, что смертные прячут в трюмы. Все, что строится извне, останется только частью, не коснувшись тех, в ком есть глубина иная. Мое тело огромно, и волны в меня стучатся (кстати, что ты знаешь о тех, с кем идёшь встречаться — бортовой журнал, штурвал, имена причастных?)

Мы плывем, Господь нас морем запоминает.

Странно стать чужим, когда ты умел быть частью, когда порознь казалось подобным смерти. Я все жду, когда из памяти постучатся наши строгие демоны — что мы тогда ответим? Странно быть внутри звонка — искажённый голос, словно сердца нет и не было в нас в помине. Мы пятнадцать лет с иллюзиями боролись, а потом попались в лапы случайной мине. Странно знать, что я лежу здесь, в кровавой гуще, пропускаю острые травы сквозь это лето. Убивают те, кто делал нас чище, лучше, с кем делили горький опыт и хлеб насущный, те, за кем мы так уверенно шли по следу.

Воскресенье — время верить и причащаться. Целовать детей и небо держать над нами.

Но монета в пальцах бога должна вращаться.

Да, монета в пальцах бога должна вращаться.

Монета
в пальцах бога
должна
вращаться.

Твоих мертвых прибавилось.
… показать весь текст …

В кухне со стенами цвета берлинской лазури женщина яблоко режет на ровные дольки. Я наблюдаю за ней через призму — и только. Я вне сюжета, поэтому он предсказуем. Яблоко ляжет на блюдо с узором восточным, красное ляжет в бокалы, мы ляжем на пледы. Будет и лес за окном, и холодное лето, будет и ливень под утро (но это не точно). Свет из угла — от торшера за бархатной шторой, свет от окна (даже в полночь еще не темнеет), я вне сюжета, поэтому я не сумею выйти за рамки квартиры/страны/разговора. Фильм оборвется, на полку отправятся книги, будет поставлен на место нахальный будильник. Сны — порождение фокусов Боско-Гудини — все объяснят достовернее многих религий. В кухне со стенами цвета берлинской лазури, в городе, тянущем руку к огромному лесу, в смысле, в июне, в себе, в этом плюшевом кресле я вне сюжета, поэтому он предсказуем:
она будет счастлива.

У хранителя времени есть право на третий день. Он зовёт к себе взрослых, отпускает — уже детей, выходит к реке, достаёт калимбу или варган, и смотрит, смотрит, как расходятся берега. Смотрит, как лица меняются, стирается боль и быль, как любовные лодки бесстрашно обходят быт, как любая правда становится искренней и простой, как у прайда волосы выгорают в медный и золотой. У хранителя времени есть право молчать о том, как ищут пристанища, но обретают дом, как сидят за чаем, рассказывая без слов, как белые чайки восток распарывают крылом. Исцелённые покидают палату весов и мер. У хранителя времени только неслучайное на уме. Каждому чаду по счастью — пусть прячут сокровища в кулачке: куриный божок, деревянная бусина на шнурке.

У хранителя времени вселенная в рюкзаке.

Вбили гвоздь — то ли в темечко времени, то ли в крышку, тишина такая, что впору сойти с ума. Столько долгих дней о нас ничего не слышно, что невольно это учишься принимать. Наше вечное «надо» становится общим «недо», превращается в злую шутку любой сигнал. Начинаешь письмо, не ждешь на него ответа или вовсе не пытаешься начинать. Соблюдаешь законы, путаешь ежедневно драгоценный божий дар и насущный хлеб. Мы не то чтобы решили Его разгневать, просто не храним небесного на земле.
_________________________________________________________
Взять бы вышитый зеленью пояс лугов альпийских, оплести им твои запястья — цветы и снег. На такой высоте заветные звезды близко, а дорог, за которые держимся, больше нет. Дать всему имена, не противясь великой силе, у огня по ночам молчать, открывать вино.
Уходи со мной в горы — заниматься любовью или создавать друг друга.
Что, в общем-то, суть одно.

У Марии Терезии было 17 детей. Это можно забыть, потому что она ни при чем. Мы идем, задыхаясь от счастья, в своей пустоте, где прекрасно соседствуют нынче и ангел, и черт. Заслужившим покой обещают особые дни — вне времен и прогнозов, без точных паролей и дат. Выходи не молчать со мной и говори находить эти храмы, каналы, мосты, города, провода. Нас вернули из сумрака в май, словно в северный порт — обвести вокруг пальца и площадь, и тех, кто на ней. Здесь история музыкой бьет из гитарных аорт, и горят фонари, и вода изнывает в огне. Разбуди меня — там, где сегодня не знают о нас, расскажи, что нам стоит оставить у края реки. И когда я проснусь, не исчезни из этого сна — пишут новые песни, но больше не пишут — таких. У Марии Терезии было 17 детей, мы стирали их всех — поименно, пока не нашли в нашей памяти место тому, что звучит в пустоте, что горит над Невой, отпустившей свои корабли.

.Мне нравится Алхимия Игры. Переплавляя город по крупицам, следить, как мир становится иным, врываться в текст, неосторожно сниться, и быть для всех, не помня ни о ком, придумывать заветы и скрижали, и знать, что Ты меняешься легко, построчно эту Нежность отражая. Мне нравится любить свободных нас, которым нет границы и предела, и с русской речи через пару фраз переходить на итальянский тела… Мне нравится смотреть, как всё течет — в граните дней, в огромности сюжетов, и наконец не думать ни о чём в преддверии пылающего лета.

Так дерзкая Свобода Красоты, что городу рассветом салютует, касается сердечной темноты и высекает искру золотую…

…Родиться сейчас ещё раз — это совсем не страшно, схватками ночь наполнить, выдержать первый бой. И появиться сразу в белой мужской рубашке — чтобы дышало тело, пахнущее Тобой.
Выйти в Тебя, как в космос, утром Тебя укутать — первым июньским утром, легким, как снежный пух. И надевая кольца, и заплетая косы, видеть, как Ты смеёшься, и превращаться в слух. Солнце пронзает шторы, чай наполняет чашку, смятой постели волны катятся к берегам…

Родиться с Тобой ещё раз — в белой мужской рубашке,
снять её осторожно
и бросить
к Твоим ногам…

Ни лампы, уходящие в тоннель,
ни рельсы, проведённые во тьму,
ни чёрные подтеки на стене,
густая кровь мальчишек на стене,
ведущих поезд в стену — на стене,
ничто не подчиняется ему.
Колонны, люди, лестницы — ведро
перевернулось, куполом накрыв,
господь играл в песочнице, но кровь,
господь копал, порезался — и кровь,
господь упал — спустись к нему в метро,
поглубже в рану, в самое нутро,
в его незаживающий нарыв.
Увидишь: макрофаги едут вверх,
… показать весь текст …

Я принимаю эту нежность сквозь пространство, искаженное словами. И мы идем. У нас над головами ладони неба держит лунный гвоздь. Я принимаю — кровью через плоть и осознаньем через отреченье. Я твой поток, и русло, и теченье, и водопад, и падающий плот. Я сохраню черты и голоса, я удержу минуты совпаденья… Я просто эхо, эхо провиденья, пытавшегося что-то рассказать. Но водопад шумит — издалека, определяя жизнь, как неизбежность.

И мы идем.

Моя земная нежность

жемчужиной лежит в твоих руках.

Скучаю — норма, полная исключений,
устаревшая форма неправильного глагола.
Милая, ближе. Просто напомни — чей я?
Какого черта я здесь и с какого года?
Пока твои легионы хранили сон твой,
пока остывало солнце на влажных скалах,
я в одиночку сражался с небесной сотней:
лунные стрелы, ангельские оскалы.
Пока ты искала покоя /покойся с миром/
в руках тишины, спустившейся с гор в долину,
я там, наверху, один танцевал на минах,
и, кажется, танец выдался слишком длинным.
Закат разрезает небо опасной бритвой,
больное «люблю» звучит искаженным «здравствуй».
… показать весь текст …

На постоялых сумрачных дворах, где люди — прах и будущее — прах, где чай остывший отражает вечность, и Млечный Путь свою теряет млечность, рассеивая свет в белесый страх, на деревянных нарах, как в норе, спят слуги логарифмов, теорем, логических задач и уравнений, никто из них не прав, никто не гений, никто не чемпион в своей игре. Спят сброшенные с лунного моста, узнавшие: теория пуста, нет истинных путей в ментальных картах, у лучших схем всегда плохая карма: все шло по плану, дальше — пустота. Им снится хаос — выйти и суметь владеть цветами, звуками владеть, в гармонии безумия искать их, им снится то, что всех однажды схватит за горло песней — крепкой, словно смерть. Но просыпаясь в комнате пустой, они идут друг к другу на постой, и тянут лямку времени тугую, в уме с чужим бессмертием торгуясь, не в силах жизни получить простой.

Все настоящее происходит в деталях и мелочах — в уличных гитаристах и скрипачах, в книгах на Старом Арбате, в улыбке старого продавца — все это умножается без конца. Пробуй березовый сок и соленый мёд — калейдоскоп сердечный не устаёт, складывает картинки, цвета, слова, учит не отстраняться, а целовать. Сын мой становится сильным, как вольный стих, мальчик мой, Богом избранный за двоих, переросший своих отцов и чужих детей, умеющий подчинить себе каждый текст. Я держу его имя прицелом в любой войне. Дочерей даруют достойным, а сына — мне, наш кораблик ещё бумажный, но в нем — слова. Я хочу ему петь о важном, пока жива.

Настоящее происходит в деталях и мелочах. Ты несёшь мой мир, несёшь на своих плечах.

Калитка скрипнет, пёс поднимет вой. Да что ты брешешь, глупый, Бог с тобой, соседи проследят — распустят слухи. Не дело это — в лес ходить к старухе, и страх, и грех, вернуться бы живой.

Село, погост, березы на гробах, иди, куда ведёт тебя судьба, околица, стволы, лесная чаща. Кто ищет, говорят, всегда обрящет, но говорят ещё: судьба слепа.

В лесу огнём отмечен старый ствол, старуха промышляет колдовством, который век из чащи не выходит. Над ветхим домом птицы хороводят и крыльями касаются его…
… показать весь текст …

«Мэ тут камам», — повторяет ветер…

«Я убью тебя», — рычит он. Она смеется. У нее браслеты звонки, а ночи жарки, за ее цветастой юбкой весь табор вьется, у нее глаза ребенка, душа цыганки. «Хэй, потише, — говорят ему, — Осторожно! Да она танцует так, что себя забудешь!» Острие ножа привычно ласкает кожу, и костер горит, и весело спорят люди. Он следит за каждым жестом, за каждым взмахом, у него в запястье шаг ее пульсом бьется, он запомнил, как она говорит и пахнет, а она глаза отводит и не дается.
Он стоит в тени, ножом вырезает что-то. Беспокойный месяц бродит по ветхой крыше.
У костра она танцует свою свободу.
«Я люблю тебя», — рычит он.
Она не слышит.