Разрифмуй ее, пожалуйста, отшепчи, мы друг другу давно конвойные, палачи, следопыты лайков, свидетели лунных фаз, переменные токи смыслов, случайных фраз. Отпиши ее побуквенно, отведи, вместо стука колёс верни метроном в груди, дай забыть мне названия станций, сезоны, сны. Я герой твоих текстов, и нет мне иной вины. Мы устали сбываться — не буквы, а белый шум, я смотрю сквозь слова и большего не прошу: дай ей счастья с другими, душе посули покой, лишь бы мне не видеть больше ее — такой. Разрифмуй нас, разбей на прозу и разбросай, если были слова моими, то я сказал, пусть чужие идут подстрочником, ждут главу.

Напиши мне иную сказку, где я — живу.

Марья приходит к травнику — долю свою выпытывать. Сила течет с утра в нее говорами забытыми, присказки золоченые — сводят слова с ума ее, лето ходила черная, а нынче — горит и мается. Марья садится, щурится, на образ знакомый крестится. «Я, — говорит, — прощу его, да сохнет полынь под лестницей, болиголов качается, омела в ладони просится, марьянник возьмет печаль его и обернется осенью».
Травник от века высохший, темный, что синь еловая, слово за словом выслушал да переплавил в олово, олово воском вылилось, воск растворился в памяти. «Вы от любви остыли, но прошлого не исправите».
Марья выходит в сумерки, зиму встречает, кланяясь, сила в снегу рисует ей избранных на заклание, Марья, простоволосая, держит свечу венчальную, омела в ладони просится, болиголов качается.
Травник от века высохший, темный, что синь еловая, мертвое имя высушил да переплавил в олово, олово воском вылилось, воск растворился в памяти.
Марья смеется: видела — прошлого не исправите.

Окно выходит прямо в лунный омут, манящий слабых сделать лишний шаг. Я думаю, что можно по-другому, но неспособна этого решать, я просто знак, случайный странный символ в решетке текста, в камере листа, я в темноте танцующая сила, что не имеет права перестать дышать, кружиться, чувствовать — до срока… и небеса откладывают срок: нельзя уйти — я знаю слишком много о тех, кто болен, пуст и одинок, о тех, кто отрекается и помнит, о тех, кому нужна моя рука… Луна кладет ладонь на подоконник, вуалью расправляя облака, луна зовет, а я не откликаюсь, придумывая тысячу причин, что, несомненно, слушали веками у гильотины чьи-то палачи, я ухожу, бегу, играю в прятки, стираю след среди стволов лесных…
Я привыкаю жить без подзарядки в режиме ожидания весны.

Месть просыпается утром, обходит дом, в котором игрушки разбросаны по углам. Месть такая большая выросла, что с трудом вспоминает по именам своих пап и мам. Помнит: отцов было несколько, матерей при встрече узнает по запаху — не пройти. Месть идет в прихожую, мешкает у дверей, напевает простой мотив. Ее прятали, сонную, не баюкали на руках, она ждала их, не ведая, где и с кем. А потом стала взрослой — на маминых каблуках, с отцовской бутылкой Джеймсона в рюкзаке. Месть выходит навстречу холодному ноябрю, благодатный огонь горит у нее внутри. «Пойду, прогуляюсь по городу, посмотрю. Обниму своих родителей», — говорит.

Вот город, как насыщенный раствор, вбирает нас и в бар, и в разговор, сгущает краски, повышает градус. Случайный взгляд, нечаянная радость, мы рядом — это лучшая награда, в которую не верим до сих пор. Но верь не верь, а просто посмотри: заводят джаз, и музыка внутри такое вытворяет — боже правый. И провода, и кованые рамы, и своды, и кирпич, и запах пряный единый отчеканивают ритм. За стенами в просветах мостовых брусчатка, вечер, шпили и кресты на куполах ноябрьских соборов, и фонари, и блики светофоров, и дождь со снегом — дружеские споры сезонов, не желающих остыть. Иди и пей, и пой, и обретай свои ответы и ключи от тайн, читай о том, что скоро воплотится. Вино играет, истина искрится, пока мы открываем не страницу, но будущее с чистого листа.

Проснись, взгляни на холод и дожди, на здания, бредущие сюда, на провода — их взглядом проводить и осознать, что осень — навсегда. Взгляни на дом, пустой и неживой, казенный, желтый, окнами во двор, на женщину, что станет не женой, но той, что не изменит ничего. Взгляни на сахар инея — стекло отчаянно болеет ноябрем. Все было бы другим, но не могло. Приходит осень. Мертвых уберём.

Приходит осень, в сумраке окна горит огонь и люди говорят, и дом им — свет, укрытие, стена от темных дел любого ноября, и дом им рай, и детский звонкий смех, и пряный чай, и верное плечо. И стороной всегда проходит смерть, которой здесь от счастья горячо. Проходит, улыбаясь темноте, с достоинством проигрывая бой.
Самайн переживают только те, кто вовремя укрыл себя в любовь.

Приходили страждущие, просили не о мудрости, доблести, чести, силе, не о ветре попутном, огне внутри, об одном молились — ну повтори. Обходили жертвенник, тёрли камень, темноту исследовали руками, укрывали камеры под плащом, на земле царапали: дай ещё. Солнце спать уходит и тени будит, вот сейчас мы круг обойдём — и будет, кто-то встанет за нами — щитом, крылами, ибо мы ни на что не способны сами. Нам бы в новые дали в другой одежде, будет свежая кровь — заживём как прежде, мы не просим о мудрости, чести, силе, к нам спускались ангелы — перебили.
И молчала скала, и земля молчала, ибо тот, кто приходит начать сначала, просит новой правды своей судьбе, ничего не ведает о себе.

Он ищет музыку во всем- в кофейных чашках, в медных крышках, и дерево, и камни слышит, и каждый звук в себе несёт. Играя на любом столе, руле, стекле, колене, книге, он состоит в великой лиге несущих истину земле. И, наблюдая этот свет, причастность, таинство и чудо, я знаю, кто он и откуда и почему не человек. И как, рождённый от людей, он неподвластен их законам, хозяин огненных драконов, летящих в вечной темноте. Я знаю боль его и страсть, созвучия, аккорды, песни, ступени древних нотных лестниц, сегодня, завтра и вчера. Он ищет музыку во мне, но кажется, не в этом дело. В его руках звучит не тело, а то, чему названий нет. И отдаваясь высоте — сверхзвуковой и безупречной — я становлюсь ему не речью, но музыкой небесных тел.

Он заходит в бар выпить шот перед долгой ночью,
собираясь звонить, разбирается на запчасти.

— Я же знаю, о чем ты молчишь и чего ты хочешь, но я должен быть точным, детка, предельно точным, помаши мне с другого берега, мое счастье.

Бар становится темным, как роща на Черной речке,
на салфетке — какого черта? — не пишет ручка.

— Я вот-вот замолчу, пожалуйста, стань мне речью. Наша вечная служба жестока, но безупречна. Я сейчас разделю нас в тысячный раз — беззвучно.

Между баром и небом —…
… показать весь текст …

Против северного ветра шёл по городу Иуда, вальс осиновые листья танцевали на мостах. Слушай, господи, не надо, я, пожалуйста, не буду, забери свои монеты, я действительно устал. Лгать, молчать и лицемерить, предавать и предаваться изнурительнейшей страсти — то ли боль, а то ли бред. Вот закончится дорога, вот пробьют часы двенадцать, рыжий мех лисы, А Хули мне привидится в костре. Против северного ветра, против правил и приличий, против братьев нерожденных, против мертвых матерей я пошёл и оступился, я не смог найти отличий, обреченный, изможденный, я запутался в игре.

Ветер северный навстречу бросит огненное пламя, выйдут всадники и кони, псы возьмут последний след. Умирай — и я отвечу, обниму тебя крылами. Обретая небо, вспомнишь, как распяли на земле.

Октябрь — бармен, он боготворит глинтвейны, гроги, пунши — алфавит используя, как пряную приправу. Он греет красное и тихо говорит о том, что раскрывается внутри, о том, на что мы не имели права. Иди сюда, дружок, и повтори вино, гвоздику, кардамон, имбирь, налей ещё горячего, не мешкай. Смотри в окно — как льётся по листве и золото, и патока, и свет, течёт к стволам и застывает между. И этот сруб, и горная тропа, и камень, и медвежьи черепа, и дерево, и кованые цепи придумал бог, когда устал молчать, здесь в солнечный сургуч его печать ложится, счастью назначая цену. Мы, налегке пришедшие сюда, не знающие, хлеб или вода нам суждены, не верящие в силу, сидим внутри немыслимых чудес, и пьём глинтвейн, и обретаем лес, октябрь — бармен, солнце на столе, считай нам вместе, господи, спасибо.

По ком звонит колокол, друг мой, как можно знать, что Господь нам хотел сказать, оставляя знак — улыбки арок, ладони колонн резных, щербинку на щеке крепостной стены? По ком звонит колокол, куда не течёт вода? Я всегда дарю только тексты и города, долгие зимние ночи, иные дни. Тексты и города, ничего без них. Наш сентябрь дерзок, молод, от солнца рыж. Этот текст, как город, состоит из мостов и крыш, из брусчатки, часов, проведённых в его плену, Чёрной речки, чернильной ручки, шагов, минут. И по ком звонит колокол, если в него звонить? Забирайся на колокольню, смотри в зенит, буди этот город, возвещай победу или пожар, выбери сам, пожалуйста, ну пожа…

Под небом монахи, на небе вороны, город.
Звук летит с колокольни Петропавловского собора.
Звук
Летит
С колокольни
Пет-
Ро-
Павловского
Собора.
Ничего иного. Вот тебе нить.
Звони.

Мы держимся, чтоб вслух произнести: прости, реальность, прошлое, прости, вас больше никогда не существует. Приходит север, расстановка сил — заливы, сосны, в сумерках висит луна и смотрит на меня живую. Вокруг все камень — мрамор и гранит, и этот камень больше говорит, чем сотни ртов, оставленных на откуп пустым словам /в которых правды нет/, чужим местам /останься, сдай билет, иди к воде — волна, весло и лодка/. Вокруг все путь, и в нем все больше нас, мы держимся — рассудка, платных трасс, приличий, смысла, правил, обещаний. Но что мы сможем небу рассказать, когда придёт пора смотреть в глаза, когда на выход позовут с вещами? Что мы успеем, Свет мой, что спасём? Ответ, который не произнесен, где ты живой, и я с тобой — живая.
Нас снова настигают города — вчера, сегодня, завтра, никогда.
Над головой проходят провода, как рельсы для небесного трамвая.

Со мной происходит истерика или жизнь, энтузиазм, похожий на суицид. Я не держусь, а ты продолжай, держись, чтобы святым отцам не отдать концы. Мы молодцы — смеёмся, идём в кино, вечерами считаем пропущенные звонки. У нас нет сердец, зато есть глазное дно, стальные нервы, смещенные позвонки. Каждый готов — задачу, вопрос и блок, каждый стремится остаться в живых с утра. Давай успокоим внутренний диалог — аэропорт, билеты, давно пора.
Со мной происходит посадка, полет, привет, со мной происходят любимые города, за самой тёмной ночью приходит свет, за каждым прощай начинается навсегда.

Расскажи мне, что все открыто, а значит — просто, можно быть собой, не держаться за сжатый воздух, поступать по-взрослому, не притворяясь взрослым, и мечтать, как в детстве, чтобы скорей сбылось. Не следить за случайным жестом, поступком, шагом, не держать свою память на нитке — воздушным шаром и не думать о том, как ты без меня дышала, и не помнить о том, как мне без тебя спалось. С кем ты счастлива там, какие ты пишешь пьесы, по ночам грешишь, по утрам посещаешь мессы, нет ни зависти, ни шкурн…
… показать весь текст …

Я чувствую людей физически, даже говоря с
ними по телефону. Мне достаточно минуты рядом —
неосторожного касания, едва уловимого запаха —
и я расскажу о человеке все. В сущности, все меня
не интересует. Я безошибочно определяю главное —
смогу ли быть с ним рядом. Мгновенное
сканирование — и человек либо становится моим,
либо перестает для меня существовать…
Это странное свойство — дар или наоборот, это
что-то из первобытных инстинктов, проделки
какого-то непойманного учеными гена, путани…
… показать весь текст …

Вагон идёт над линией воды. Машина едет в сумрачных лесах. Из точки, А плывет табачный дым, из точки Б ведут ее следы — дано, найти, послушай, дай списать. Учитель снова встал не с той ноги — понять не может, кто он и куда. Неси тетрадь да вспомнить помоги. Гипотеза, гипотенуза, гипс. Не катит катет, так и передай. Вагон идёт, в вагоне звон монет. Машина едет — где, откуда, с кем? Решай хоть до утра — ответа нет. Родителей на стол, дневник ко мне, дежурный ангел, выходи к доске. А в сущности, такая ерунда — две линии, вершина, угол, гол. Машина едет — с кем, зачем, куда? Зачеркиваем нет и пишем да.
Я делал так однажды, помогло.

По солнечным квадратам на полу, по шторам, чашкам, зеркалу, стеклу вслед за лучом, опережая луч, проходит взгляд, детали отмечая. Колдунство, волшебство, шаманский трюк — наш Кормчий к нам заглядывает в трюм, ты рядом спишь, а я с ним говорю — и крылья вырастают за плечами. Я говорю о том, как нежно быть, ценить, беречь и принимать любым, вот наша лодка, видишь, вот наш быт, мы ничего, играя, не разбили. Переходить на сторону добра — знакомая и древняя игра, когда из утра сложится вчера, он вспомнит там, о чем мы говорили. По солнечным квадратам на полу /ты рядом спишь, /опережая луч/ проходит взгляд /хвала его теплу/ детали, лица, солнце на подушке.

Мы будем осторожны и нежны, и суждены, и Кормчему нужны — и слушаться, и попусту не ныть, и руки мыть, и не ломать игрушки.

Все должно быть тише тихого — только так. И ни слова о том, какой здесь ангел или мудак, ни скриншотов, ни фотографий, ни смс. Всех, кто дорог, — храни в покое, во тьме, в уме. Не показывай миру лишнего — мир упрям, он потребует то, о чем ему говорят, он разделит с тобой твое счастье, твою беду, а потом будет поздно — и важного не найдут. Есть закон притяжения — мысли, людей и дни мир в себя впитает, запомнит и сохранит, растворит в себе соль земную, любовь и боль — что ты будешь делать, что заберешь с собой? Все должно быть тихо, мой Свет, ни в одном окне не оставь огня для тех, кого рядом нет, для льстецов, страдальцев, фолловеров, ловкачей.
Все должно быть тише тихого. Ты ничей.

И снова Персеиды, говорят, который год об этом говорят, они над каждым августом горят — не звукоряд, но огненные знаки. И в августе — который год подряд — восторженными полнится отряд, как будто не дожить до сентября, великого падения не зная. И каждый ждет, что дождь изменит все, что звездопад вернется и спасет, янтарный мед из поднебесных сот — мерцающие медленные капли. Равнинный житель, горный новосел — гадают, что им небо принесет, и млечное вращают колесо и к метеорам тянутся руками. Шумит река, и каждый строит плот, что время наконец переплывет, но, мысленно орудуя веслом, в течение идет, боится бури.

И снова Персеиды- повезло, летит на землю битое стекло,
небесный Пес отряхивает блох, Хозяин усмехается и курит.